Не хочу быть неверно истолкованным, будто я, приветствуя избрание В.В.П… Президентом России, оплакиваю тем самым — упокой ее душу! — размытую тень почившей демократии. Да ничуть не бывало! Наоборот, я с твердым оптимизмом смотрю в наше светлое демократическое завтра, тем паче что ведут нас к нему такие закаленные бойцы КПСС, КГБ и ФСБ, которые еще вчера неустанной борьбой в рамках своих правозащитных организаций отстаивали попираемое антидемократическим сапогом право человека на инакомыслие. Нет и еще раз нет. Я верю в демократию. В нашу демократию. Со своим, российским, демократическим оскалом лица. Вместе с тем я допускаю, что наша демократия может оказаться несколько отличной от демократии в ее традиционном понимании. Ну что ж тут поделаешь. Так уж сложилось. Как-никак, за плечами целые века антидемократической истории запущенной болезни общества, генетически наследуемой каждым новым поколением избирателей.
Дабы придать монологу большую полемичность, я даже готов изобразить его в лицах, тут же поставив себе в упрек:
— Что же это за болезнь такая, которая длится столетиями, а больной всё жив и жив и даже потеть не собирается? Ведь, как известно, запотевание больного — верный признак наступающей агонии. Тогда никакая это уже не болезнь, а совершенно естественное состояние общественного организма.
— Ну, это ты уже чересчур хватил, — примирительно остужал я себя. — Ты пойми: несмотря на разрушительный гнев в наших сердцах и политический хаос в головах, вот уже в третий раз мы избираем себе президента путем всенародного демократического голосования. Ведь ничего подобного раньше не было. Точнее сказать, было, но эти единичные случаи отнюдь не портят наметившуюся ныне устойчивую тенденцию.
И действительно, припоминал я, как после подозрительно скоропостижной кончины царя Федора и случившейся несколькими годами ранее менее сомнительной смерти царевича Дмитрия — следственная комиссия официально признала, что царевич сам себя зарезал в припадке падучей, играя со своими сверстниками в ножички, — на престол взошел Борис Годунов, избранный по воле народа всем Земским собором — по десяти выборных от каждого города. Да и то сказать — взошел! Его еле упросили: угрожали отлучением от церкви, стращали запретом на совершение духовенством литургий; и только боязнь греха, что падет на его упорствующую душу, и толпы народа, криком умолявшего Бориса венчаться на царство, заставили его наконец согласиться. А уж насчет средств для достижения всенародной воли, направленной на демократические преобразования, — и вовсе можно не волноваться, тут судьба благосклонно предоставляет нам широкий выбор, начиная с уже упомянутого неосторожного обращения с острыми режущими предметами и кончая — согласно манифесту Екатерины — геморроидальной коликой, что неожиданно подстерегла Петра III, или апоплексическим ударом, что коварно настиг его сына — императора Павла Петровича, как указано в обнародованном сразу после кончины отца манифесте Александра I.
Но что мне эти исторические аллюзии, когда я вбил себе в голову, что нищета, мол, не лучшее поле для демократических посевов, что время для демократии еще не пришло, и перспективы для нее в России сейчас не самые радужные.
— А когда у нас вообще были хоть какие-то перспективы, тем более радужные? — отвечаю я себе в форме вопроса.
Однако и этот сильный довод меня почему-то не убеждает, и я продолжаю упорствовать, говоря о том, что, мол, коллективная психология мышления, единомыслие хороши для войн и восстановления разрушенного хозяйства, а в мирное время при построении демократического общества они служат помехой поиску новых социально-экономических путей развития.
— Ой мне эти глупости! — хватаюсь я обеими руками за голову. — В состоянии мирного времени мы пребываем лишь номинально, фактически же — мы никогда не прекращали военных действий, ведя нешуточную борьбу то с пережитками капитализма, то с каким-нибудь уклоном, то еще с чем-нибудь, но всегда за светлое будущее. Да, коллективная психология мышления и массовое сознание отражают демократию большинства. Ну и что? Именно на сознание большинства, имеющего свое большевистское представление о демократии, и будет опираться вновь избранный президент, в лице которого это самое большинство спит и видит достойного выразителя народного единства и символ национальной независимости. Ведь, если ты заметил, Отечество — снова в опасности, международный терроризм — не дремлет, посягая на самое святое — целостность и независимость нашей Родины.
Но и на этот раз мои весомые доводы не оказывают на меня должного воздействия, и я продолжаю что-то бубнить про нами же вскормленный международный терроризм, про какое-то там своеволие большинства над меньшинством, про компромисс между властью и народом, для которого узаконенной охранной грамотой, уберегающей его от произвола властей, как раз и служит демократия, про опасность авторитаризма, прикрывающегося принципом единовластия как основания государственной силы и порядка, про…
Я слушал себя и просто диву давался: откуда во мне столько предвзятости, столько сомнений либерального толка, столько неверия в правильность избранного нами пути? Можно подумать, что во времена своей юности, когда все мальчики и девочки жадно зачитывались романами Майна Рида, а старшее поколение с наслаждением упивалось бессмертной трилогией «Малой земли», «Возрождения» и «Целины», успевая еще на сон грядущий удовольствоваться перипетиями похождений бравого строителя коммунизма из одноименного «Кодекса», — я только тем и занимался, что с фонариком под одеялом подробнейшим образом штудировал Томаса Джефферсона и постигал в подлиннике отвлеченные философские рассуждения «L'Esprit des Lois» Шарля Луи Монтескье, размышляя «О духе законов» посредством не просто отчеркивания общих положений, а углубленного вникания в детали с пометками на полях. Откуда во мне столько чуждых идей, словно настольной книгой всю жизнь мне служила не «Расчетная книжка по коммунальным платежам», а, как минимум, «Европейская конвенция о правах человека»? Я же, наверняка, при таком способе чтения посадил себе зрение, отчего и не замечаю происходящих ныне в стране перемен. Или меня пугает возводимый будто бы на пустом месте храм демократии? Так вовсе не на пустом! Может, у нас и нет укоренившихся демократических традиций, зато тяга к демократии в отдельных представителях российского общества существовала с давних пор. Согласен, есть доля истины в том, что методы при этом использовались не вполне гуманные. И уж если так случалось, что в своих невинных шалостях ребята ненароком заходили слишком далеко, — ну, там, под карету что-нибудь швырнуть или еще что, — так это вовсе не со злобы или из-за какой-то личной неприязни. Это от безысходности! Вот скажите мне, что оставалось делать отчаявшейся от бесплодных законных попыток ослабить власть самодержавия скромной девушке из местечка Мозырь Минской губернии Гесе Гельфман, — рано лишившейся матери, выросшей на сочинениях Добролюбова, Писарева, Чернышевского, так и не пожелавшей насильно быть выданной замуж, — как не вступить агентом 2-й степени в тайный кружок молодежного творчества «Народная воля»? Ведь именно там, после долгих мытарств, сбылась ее давнишняя мечта — найти своего суженого и выйти замуж по любви, после чего и помирать было не страшно, отправляясь на четвертом месяце беременности на скамью подсудимых. Или вот Игнатию Гриневицкому, записавшемуся в тот же кружок по интересам в секцию бомбометания? И уж если тяга к демократии и народовластию заставляла членов кружка метать бомбы в Александра II — вот уж допекло так допекло! — «царя-освободителя, великого преобразователя, принесшего народу неведомые ему дотоле блага гражданственности», то какого же тогда еще более сурового наказания заслуживали все остальные?
Слушая себя, я задавался вопросом: «Как это так, чтобы в одном человеке сплелись воедино и преклонение перед народовольцами, простодушно полагавшими, что их дело — только начать, показать пример личного геройства, а уж дальше народ подхватит, и почитание заветов дедов и отцов, твердо стоявших на платформе разрушения всего мира насилия до основания, чтобы затем… и уважение к Европейской конвенции?»
И тут во мне, словно в человеке, в жилах которого течет много всякой крови, но более всего дает о себе знать та, что самая горячая, встрепенулся бунтарский дух: именно потому, что в сегодняшних наших деяниях присутствует некая незавершенность, половинчатость, размытость устремлений, мы и ограничиваемся в своих посягательствах на основы прогнившей власти лишь тем, что демонтируем памятник Дзержинскому, оставляя нетронутым даже фасад лубянского централа, в то время как куда менее решительно настроенные французы, призывавшие только отречься от старого мира, по кирпичику крушат оплот и символ ненавистной тирании — Бастилию, или немцы, что в пыль разносят Берлинскую стену, олицетворявшую собой мрачную страницу истории, преграду на пути к демократии.
