– Понимаю, – уныло ответил Петька. – Что ж, там у Клары Фазулаевны лежат сотни две лампочек от фонарика «гном». Вот их и можно приспособить, только раскрасить надо.
– Ох, халтурщики, ох, лентяи, – страдальчески сморщился директор. – Да лампочку от фонарика я и сам ввинчу. Обмозговать это дело надо! Обмозговать со всех сторон, чтоб было просто и удивительно! Чтоб народ ахал! Чтоб толпы стояли! Вот что нужно. Изобретатель ты таковский, понял?
– Ну так что ж, – пробормотал Петька. – Можно. Вот у Клары Фазулаевны…
– Ой! Даже разговаривать не хочется! Так вот, товарищи, – ты и ты! – Директор ткнул пальцем в меня. – Обдумайте все это дело, чтобы все было как следует. А ты не морщись, не морщись, хранитель, это тебя больше всех касается. Почему? А вот потому! Очень просто – по-то-му! В твой отдел и зайти-то, по совести, неприятно. Что там у тебя есть? Черепок, да земли кусок, да битый горшок. Вот и все. А знаешь, что мы можем сделать? Товарищ Родионов, скажите ему, что мы можем сделать. Вот что вы сейчас мне предлагали, скажите ему.
– Охота на мамонтов, согласно академику Васнецову, – прогудел старик.
– Вот! – крикнул директор и ткнул в меня пальцем. – На заднем плане из ямы голова мамонта, хобот поднят, клыки торчат! А вокруг носятся люди в шкурах с дубинками. Понимаешь? И все это освещено заходящим солнцем.
– Можно сделать еще мастерскую топоров в пещере и вечный огонь, – сказала Клара.
– Молодец, Кларочка, – похвалил директор. – Понял? Слышишь, хранитель? Пещера, в ней вечный огонь, и сидит старуха, лепит горшок. Вот это панорама! А пламя от костра неровное, все время меняющееся, с дымом. Это, осветитель, уже твое дело, там у вас какие-то вращающиеся цилиндры, я слышал, есть. Вот и орудуй. Так, товарищи. Кто еще будет чай пить, пока не остыл? Кларочка, Петр, хранитель, товарищ Родионов? Кому чаю пограничной заварки? Никому? Ну, тогда пока расходимся. – Он подошел к старику и похлопал его по плечу. – И насчет раскопок еще поговорим. Вот хранитель мне все расскажет. Я его уж расспрошу. Ты не смотри, что он такой, он парень с головой. – Он подмигнул мне. – Корчаги, говоришь, пустые стоят? Пусть берет корчаги, нам все пригодится. А кроме того, у меня с вами еще один разговор имеется. Вы звякните-то мне сегодня по домашнему. Ведь надо еще и с колхозом поладить.
Однажды под вечер, когда я сидел на своей вышке и пыхтел над последними карточками и последними экспонатами, ко мне влетел Корнилов и рухнул в епископское кресло – одно из них я вырвал для себя.
– Что случилось? – испугался я.
Он отмахнулся, придвинул графин и выпил, не отрываясь, два стакана, потом обтер губы и стал жаловаться и ругаться. Жаловался он на то, что ввязался (или был втянут, так я хорошо его и не понял) в совершенно безнадежное, бесполезное и даже бездарное дело.
– Что мы с вами делаем в горах, землю копаем! Капусту сажаем! – обрушился он на меня. – Так не работают и не раскапывают. Ведь ничего нет, ничего: ни плана работ, ни сметы, ни штата, ни открытого листа. Черт его знает, кто работает, как работает и для чего работает. И спросить не с кого. Десять мужичков с базара с поденной оплатой – и весь штат. Захотели – пришли, захотели – ушли. Хищнический налет это, игра в казаки-разбойники, а не раскопки. Руководящей окаменелостью, – сказал он, – служат осколки старого горшка, и раскиданы они по всему колхозу, где разрыхлишь землю – там и они. Где же что искать? Крепость? Это не крепость, а просто старая кирпичная кладка, и лет ей не больше ста.
– А клады? – спросил я.
– Да что клады? Что вы мне все время толкуете про клады? – заорал он на меня. – Кто нашел, тот нашел, а кто не нашел, так еще сто лет впустую прокопается – вот и все, спрашивать-то не с кого. И вообще, – закончил он вдруг с внезапной злобой, – долго ли будет научной работой республиканского музея командовать отставной комбриг! Это же вам не дивизия все-таки, дорогие друзья, а наука. Надо же знать край!
Все это было очень неприятно выслушивать, и у меня так и вертелся на языке вопрос: «Да тебя-то кто неволит? Не нравится – подай рапорт, слезай с гор и садись со мной писать карточки». Но я молчал и только слушал. Но вот это-то и раздражало его больше всего. Он вдруг ударил кулаком по мраморному столику и выкрикнул несколько негодующих фраз. Их можно было отнести и к директору, и ко мне, и к раскопкам, и к музею в целом, и вообще ко всему чему угодно. Он понял это, вдруг спохватился и оборвал себя на полуслове.
– Ну, ладно, – сказал я и подошел к шкафу. – А про это что вы скажете?
– И поставил на стол коробку с бляшками.
Он хотел что-то ответить, но тут вошел дед-столяр. Карман брюк у него слегка отдувался, а сам он уже был навеселе.
– Ну, граждане ученые, – сказал он, опускаясь на шатучий железный стульчик. – Кончен бал, огни потухли, пора и вам по домам. Я внизу уже все закрыл.
– Вот что, дед, – сказал я, придумывая, как от него отделаться. – Шкаф-то, оказывается, не заперт, придется тебе за ключом сбегать, а то ведь золото тут, червонное.
– Да оставь, оставь тут, – сказал дед пренебрежительно. – Все цело будет. Кому они нужны, пятаки твои? В них и золота-то на гривенник.
– Нельзя, дед, – ответил я. – Драгоценный металл это, не положено.
– Драгоценный, – сказал дед насмешливо. – Вот у меня драгоценный металл в кармане, это да! – Он вынул из кармана бутылку и поставил на стол. – А закуска у тебя есть?
– Так вот эти бляшки, – сказал я, поворачиваясь к деду спиной и не замечая его пол-литра. – Вы их уже видели?
Корнилов кивнул головой.
– Показывал Родионов.
– Так значит находится где-то поблизости могильник, и, очевидно, богатый могильник, женский. Ведь все это части какого-то женского украшения.
Корнилов покосился на меня.
– Были, – проворчал он, – были частью украшения; раз эти штуки у вас на столе – значит, они были да сплыли. Сейчас на их месте пустая яма с косточками. Все остальное унесено.
– Это не факт, – сказал вдруг дед твердо, – унесли бы, так это не принесли бы. А раз они здесь, то значит верно Родионов говорит, что их где-то в ручейке подобрали.
Корнилов удивленно посмотрел на деда. Я рассмеялся. Дед вечно был в курсе всех наших дел. Он все видел, все слышал, все чуял. Даже когда Клара отлучалась ко мне, позабыв запереть шкаф со спиртом, дед уж был тут как тут, он стоял около шкафа, ворчал и орудовал. И склянка у него откуда-то появлялась, и воронку он находил тут же, и все у него было в аккурат.
– Вот дед правильно сказал, – засмеялся я, – логика у него железная: знали бы люди, откуда эти бляшки, не отдали бы их задарма первому встречному. Я тоже думаю – могильник этот не тронут.
– Так где же он, – быстро спросил Корнилов, – где? Скажите, так я сразу туда побегу с лопатой. Я развел руками. Да, где он – в этом все и дело!
– Ну, вот то-то и оно-то, – вздохнул Корнилов. – Эти клады, дорогой, заговоренные, в руки они так не даются.
Он вздохнул и взял бляшку в руки. И тут я увидел нечто очень странное. Длинные пальцы Корнилова вдруг сделались какими-то необычайно бережливыми, чувствительными, чуткими. Он действительно чувствовал всей кожей, всеми кожными сосочками кончиков пальцев. Он как бы просветил эту бляшку насквозь, выявил то, что было стерто временем, погибло под ударами молотка, казалось – исчезло навсегда. Его пальцы бегали, нащупывая незримые следы очертаний и рельеф рисунка, бляшка заговорила формой, весом, шлифом поверхности, своим химическим составом. Лицо его было по-прежнему неподвижно, хмуро, и только, пожалуй, выражение какой-то сосредоточенности, похожей на легкую задумчивость, вдруг появилось на нем. Я не мог отделаться от впечатления (и потом, когда я вспоминал, оно становилось еще сильнее и сильнее), что Корнилов чувствует незримую радиацию, звучание, разность температур, исходящую от этой крошечной пластинки. Наконец он положил ее на стол.
– Да, это очень любопытно, – сказал он. – И вы, вероятно, правы, это именно часть женского украшения. Может быть, такая бляшка нашивалась на одежду, как аппликация, а может…
И в это время погас свет.
– Здравствуйте пожалуйста! – сказал дед крепко. – А если б я сейчас пил?
– А что это? – воскликнул я.
– Да Петька со светом там, – сказал дед. – Набрал лампочек, выкрасил их как дурачок и вот сидит любуется, пробки жжет. Сколько раз я ему говорил – одни смешки! Смешно дураку, что сумка на боку, идет и потряхивает. У тебя на чердаке сидит! Что, не знал разве? Уж неделю оттуда не слезает, приспособил там себе какой-то агрегат из фанеры и сидит, пережигает пробки. А ну-ка пойдем, посмотрим…
Петька у меня на чердаке! Ничего хорошего мне это, конечно, не сулило. Я нащупал дверцу шкафа, открыл ее, вынул две свечи, зажег их и сказал:
– Пойдем посмотрим.
Мы спустились вниз, вышли на улицу, вошли в другую дверь. Она вела в большое пустое помещение (все думали, что тут раньше работали просвирни), взобрались по пожарной лестнице на колокольню, там пролезли в большую дыру у стены, и, когда добрались до второй площадки лестницы, свет опять зажегся. Но на чердаке было темно, и в этой темноте горели огненные гирлянды, голубые созвездия, целые кучи вспыхивающих и погасающих огоньков. Они были всех цветов: синие, желтые, зеленые, фиолетовые, красные, оранжевые, и так много было их, этих мельчайших, ярко светящихся звездочек, точек и кружков, разбросанных по всем концам чердака от пола до крыши, что мне показалось, будто все помещение наполнилось роем летучих светлячков или фосфорических бабочек. Огоньки жили. Одни тухли, другие вспыхивали, электрическая дрожь пробегала по гирляндам, и все время, качаясь, вспыхивала и гасла большая рогатая ветка, свешивающаяся с потолка.
