— Что у вас тут происходит? — крикнул Середа, остановив по соседству трактор.
— Да вот… Со свояком беседую…
— А что ему нужно?
— Не знаешь что!
— А! — Середа включил передачу. — Гони его отсюда!
— Как гони? — вскинулся, побежал к Середе Липченок. — Кого гони? Да я тут, где ты разъезжаешь, в девятнадцатом атамана с Отрадной сразил! Дед твой, Пантюха, руку перед строем жал, а ты — гони? Не сбросили бы с Казачьей Пантюху беляки, он бы тебе показал!
Середа не стал слушать, тронул, облако пыли накрыло Липченка.
— Будь другом, Микола, уважь! — вернувшись, взмолился Липченок. — Я — одна нога здесь, другая — в Отрадной. Не успеешь круг сделать, а я уже тут буду. За урожай выпьем.
— Урожай нужно делать, дед.
— Так будем делать… — Липченок теребил механизатора за комбинезон, желая разжалобить. — Посуди сам, какая мне радость на старости лет.
— Того и стараемся, чтоб была радость. — Задорожный, уже направился к трактору, поглядывая на часы.
— Неужто забыл, как я тебе в крынке молока приносил? Вот такусенький был, до колеса не дотянешься. Трое вас осталось, сирот, а я и чуреки носил…
— Помню все, дедушка! Потому и стараюсь. — Задорожный поднялся на трактор, всмотрелся в степь: в сиреневой дымке трепетали, переливались рябящие ряды кукурузы, уходящей к Урупу, под Казачью. — Палит-то как!
— Микола! — звал Липченок.
— Занялся бы чем-нибудь путным, дедушка!
— Ну, погоди, своячок! — угрожающе и жалостно прокричал Липченок. — Я займусь! Я еще так займусь, что ты от меня не отвертишься!
— О, вымахала! — воскликнул Липченок, появляясь на поле месяца через два так же неожиданно, как и первый раз. — Чуть не заблудился, пока нашел вас, землячки! Как черт меня кружит, вот эта кишка только и спасла. — Липченок пнул сапогом шланг, ведущий к трактору, сел, начал переобуваться, поглядывая на механизаторов. — Теперь вы от меня не отвертитесь за такой урожай!
— Ничего будет урожай, удалась кукуруза, — сказал Задорожный. — Но и тебе повысили пенсию. Повысили же?
— Что ты! На целую литровку, ей-бо, черт возьми! — закричал Липченок. — На радостях в Отрадной хватил, и такая поэзия в голову пришла: смастерил аппарат для гранклета. Не распознать, что самогонный. Хивря — и та не разнюхала: кастрюля с виду, вроде пойло подсвинку варю. Радуется старуха, в огороде песенки поет. А поросенок юзжит. Потому я и в ус не дую, потягиваю себе первачок, пока не свалюсь. Во! — И заключил грустно: — Предала меня из-за этого удовольствия жинка, не долго тешился.
— Предала?
— У самой не хватило тямы раскрыть мою хитрость, Ваську Чайника, уполномоченного, накусикала.
— Забрал?
— Из Отрадной пришел, не поленился! Да мало показалось вреда учинил, он еще и председателя подкрутил, чтоб пенсию старухе выдавали. Обидел кругом. Теперь одна надежда на вас.
— Дай ему, Коля, на сто граммов. Пусть уходит скорее, — повиснув на колесе, хохотал Середа. — Не даст работать!
— На сто граммов? — воскликнул Липченок. — В кого же ты такой жадюга уродился? Ста граммами твоими и воробья не напоишь, не то что меня! Вы уж как следует! Даром я вам воду из Урупа таскал?
— Какую воду? Когда? — спросил Задорожный.
— А тогда, когда сушь стояла. У меня и свидетели есть, видели, как я надрывался. Вы тут на своих тракторах гарцевали, а я Шемигона поливал. Чуть Уруп не вычерпал, — врал безбожно Липченок. Ни в бога, ни в черта он давно не верил. И выпить не хочет, а куражится над собой и над людьми. Разыгрывает. — Для вас старался. Чтобы дождички шли.
— Кот наплакал твоих дождичков.
— А кукуруза какая! Лес!
— А почему же у Шурки, у зятька вашего, не такая? Ведь рядом.
Липченок смешался на минутку, глазками туда-сюда.
Задорожный перестал смеяться.
— М-да, совсем от рук отбился. А ведь еще силенка есть. Есть же силенка, дедушка?
— Что ты! Еще какая силенка! — просиял Липченок. И притопнул ногой, проверяя, хорошо ли обулся.
— Ты, дед, кукурузу не топчи!
— Что ты! Как можно! Я ж эту кукурузу вырастил.
— Как это? Вот новости!
— А то кто? Я тебе колхозы делал? Я! Не было б меня, разгуливали бы вы тут на тыщах гектаров?
— Ну, это правда, дедушка, — сказал Задорожный. — Что правда, то правда. — И Середе: — Ну-ка, покажи свояку, как мы взяли бога за бороду.
Середа поднялся, резко дернул шнур пускового мотора. Трактор заработал гулко, напористо. Липченок закашлялся от дыма и вдруг увидел, как поднялась в небо сильная струя, заломилась в брызгах в вышине, рассыпаясь радугой.
Старик испуганно заморгал:
— Это что ж такое? — Но скоро пришел в себя, глядя, как ложатся на кукурузу, приминают листья сверкающие брызги. Запрыгал от радости: — От это борода! Ну, землячки, с вас магарыч!
— Ладно, дедушка! — сказал Задорожный. — Приходи вечером в Дом культуры. Шампанского выпьем.
— Шампановского и не предлагай, — возразил Липченок. — Вон Михей, бывший управляющий, довольствовался щампановским, а как переключился на гранклетовую — помер. Меня и силком не заставишь шампановское хлебать.
— Ладно. Придумаем что-нибудь. Может, в сторожа тебя определим. Или горючее нам подвозить. Согласен?
— Это значит, к вам в компанию? — закричал Липченок. — Еще бы не согласен! У вас головы покрепче моей, вы вон что умудрились — дождичек сделали. Кабы к вам в компанию войти, мы б такое умудрились сочинить, что не то что Хивря, а и уполномоченный Васька не раскусил бы…
1960
— Игнатий Игнатьевич…
— И не упрашивайте. Сказал нет, значит, нет. Поезжайте-ка лучше на производство. Вон в Отрадной заводы, Дом культуры… А у нас колхоз!
— Но райком…
— Дорогой товарищ…
— Мишечкин. Руководитель труппы.
— Дорогой товарищ руководитель труппы Мишечкин! Райком-то и спросит с меня за хлеб. Поймите, на час оторвемся…
— На полчаса! На полчаса программа рассчитана!
— Да хоть на полчаса. Хоть на одну минуту! На минуту задержимся, а тут тебе дождь! Что тогда?
— За полчаса ничего не случится, Игнатий Игнатьевич.
— Поучите свою жену, как блины печь.
— Вы не оскорбляйте, товарищ председатель.
— Я не оскорбляю, а говорю: давайте не будем тратить время попусту. У меня слово твердое.
— Но у нас путевка! Пу-тев-ка!
— Подумаешь, путевка! Делов куча! Давайте я отмечу в вашей путевке, что выступали, и конец делу!
— Мы должны в каждой бригаде выступить. И в станице.
— И за бригады распишусь! И за станицу! Только уезжайте поскорее, чтобы и люди вас не видели. Вон на пруд поезжайте. У нас — во сазаны! И зеркальные карпы — слава богу. Мы и удочками вас снабдим.
— Насчет сазанов и зеркальных карпов подумаем. А вот за концерты, если вы распишетесь, платить нужно. По двадцать рублей.
— Подумаешь, по двадцать рублей! Заплатим! Да мы по тридцать заплатим. Хлеб дороже!
Разговор происходил на правленческом крыльце, и к нему прислушивались, посматривая в раскрытые окна, бухгалтерские работники.
— Слышь, Миронович! — окликнул председатель. — Заплатим артистам?
Главбух глянул поверх очков в окно:
— Как распорядитесь, Игнатий Игнатьевич.
— Видишь, товарищ Мишечкин: как распоряжусь! А распоряжусь я заплатить вам по сорок рублей!
— Одну минуточку, — сказал, сверкнув глазами, Мишечкин. И припустил к автобусу, стал объяснять. Раздался хохот — чуть автобус не лопнул. Светловолосая, с ярко накрашенными губами девица послала Игнатию Игнатьевичу воздушный поцелуй.
— Согласны! — сказал Мишечкин, возвратившись.
— Давно бы так! — просиял Игнатий Игнатьевич. — Зимой — милости просим, а сейчас, извините, уборка! Зимой и отработаете!
— Все ясно! — сказал Мишечкин.
Вскоре автобус тронулся.
— Сдыхал-таки, фу! — довольный собой, сказал Игнатий Игнатьевич. — Поморочил же он мне голову, фу-фу!.. Ну, докладывайте, как идут дела…
В председательский кабинет набилось — негде яблоку упасть: заместители, агрономы, счетные работники, управляющие… Считали, пересчитывали. Звонили по бригадам. Игнатий Игнатьевич то радовался, то возмущался, особенно первой бригадой, которая почему-то не отвечала на звонки. И вдруг председатель побледнел:
— А куда они поехали?
— Кто? — сонно спросил бухгалтер.
— Да артисты эти!
— А кто ж их знает, — отвечал бухгалтер.
— Они не разворачивались?
