— У них круглые сутки.
— Пойдем вместе, — говорит Лита. — Мне тоже есть что сказать.
Заглянув ко мне, подозрительно осматривает меня:
— Ты что, в этой рубашке хочешь идти? Вот дыра на локте.
— Неважно.
— Надень хоть гимнастерку.
Я прекрасно понимаю, что дело не в милиции.
— Лита, — напоминаю я. — Не забудь взять бумаги. Нам придется свои показания давать письменно.
Конечно, я знаю, что в милиции бумага найдется. Просто мне хочется, чтобы старик понял, что мы настроены решительно.
Все дело портит Аграфена Ивановна. Без всякой нужды она вмешивается:
— Никуда не ходите. Я уже третьего дня была. И все рассказала.
— Ну и что? — спрашиваю я.
— Сказали: «Примем меры».
Захар Захарыч кричит на нее:
— И ты с ними, старая… Но я и до тебя доберусь. Утоплю, именно, что касается. В мешок и в воду…
А немного погодя произошел случай в магазине. Тетя Маша все-таки расстаралась — купила где-то карточку четырехсотку, и я ходил время от времени в дежурный магазин. Он помещался там, где теперь находится верхний гастроном, только прежде для торговли хлебом была отгорожена небольшая часть помещения, окнами выходящая на проспект Ленина. Я пришел туда утром выкупить «пайку», но чувствовал себя плохо. Очередь была небольшая, до хлеборезки оставалось человека два, и вдруг я понял, что не могу стоять, медленно погружаюсь в отвратительную зеленую муть. Я выбрался из очереди, отошел в сторону и сел на пол, около батареи центрального отопления. Стало лучше… Но пока я отдыхал, моя очередь прошла. Пришлось занять новую. И опять, не дойдя до хлеборезки, я почувствовал — сейчас упаду. Наощупь, ничего не видя, пошел к стене, сел на пол. И кто-то меня в это время позвал по имени.
Я поднял глаза — передо мной стояла Ольга. «Брежу», — спокойно подумал я.
— Алексей, — сказала она. — Пойдем на воздух. Можешь встать? Давай я тебе помогу.
Я побрел за Ольгой и на улице, правда, пришел в себя. Мы уселись на скамейке.
— Поешь.
Ольга вынула из сумки горбушку хлеба и подала мне. Я молчал и жевал, а она внимательно разглядывала меня. И я ни капли не смущался. Всегда с девушками мне было неловко, а с Ольгой наоборот — будто знаком с ней давным-давно. И вместе с тем я прекрасно сознавал, что никогда не встречу такого человека, как она, что такие встречаются раз в жизни.
— Я тебя искал, — сказал я.
— Зоя мне говорила.
— Где ты живешь?
— У одной женщины. Хорошая такая старушка. Учит меня шить. Еще возьми хлеба.
— А как ты?
— У меня дома много. Поешь, тебе нужно.
— Я тебя искал, — опять сказал я.
— Напрасно.
— Почему?
Она помолчала, затем заговорила, не смотря на меня:
— У меня радость. Муж нашелся… Приезжал.
— Правда?
— Почему ты сомневаешься? Муж обещал выслать аттестат.
— Кто он у тебя?
— Майор. Артиллерист. И еще — вероятно, у меня будет ребенок. Хотя это не совсем еще точно.
— Я рад за тебя… Муж, ребенок. Только зачем ты мне это все рассказываешь?
— Тебе надо уехать куда-нибудь… Лучше всего в деревню. Отдохнуть, поправиться.
— Неплохо бы.
— Обязательно. Иначе будет поздно.
Из сквера Оля повела меня в горком комсомола. Оставила меня в большой комнате со стульями вдоль стенок.
— Я сейчас.
Пошла, поговорила с кем-то. Вернулась.
— Тебя ждут. Расскажи все, как есть.
— А ты не уйдешь?
— Даю слово, дождусь тебя.
В небольшой комнате сидела миловидная девушка в сером пушистом свитере.
— Алексей Нефедов?
Протянула крепкую руку для пожатия.
— Садись. Расскажи, как живешь.
Я рассказал вкратце. Девушка задумалась.
— Мы комплектуем бригады для колхозов. На прополку. Но это далеко. — Она посмотрела на меня и нахмурилась — что-то во мне, должно быть, не понравилось ей.
— А мы вот что сделаем: нужны рабочие в Степановку. Это за Томском-I.
— Я осенью был там.
— Вот и хорошо. Значит, договорились?
— А бумажку?
Девушка засмеялась.
— Как-нибудь обойдемся без бумажек. Но ты не беспокойся. Я позвоню. В Степановке спросишь Варвару Михайловну — она заведует отделом кадров.
— Спасибо тебе, — попрощался я.
Ольга ждала меня в коридоре.
— Все в порядке?
— Вполне.
Оля сказала:
— Тебе, вероятно, пора идти? Так иди.
— А ты?
— Я посижу немного.
Я догадался, что она не хочет, чтобы я видел, как она неловко пойдет на костылях.
В тот же вечер я был на Спортивной. Не застал дома никого. Постучал к соседям. Соседка вышла ко мне в коридор. Да, она хорошо помнит Ольгу Перевалову. Как не помнить: такая красивая и несчастная. Муж? Возможно, и муж. Искал какой-то мужчина. Военный, красавец такой. Служит где-то во Владивостоке. Очень представительный. Майор или нет — не берусь судить. Я не разбираюсь в нашивках. Вы его знаете?
Нет, я его не знал и не имел никакого желания знать.
На другой день я пришел в Степановку. Заведующая отделом кадров, черноволосая молодая женщина, расспросила меня о семье, о том, что я умею делать. Я откровенно рассказал ей все и, в первую очередь, об исчезновении карточек. Соглашался на любую работу, лишь бы прикрепили к столовой. Женщина внимательно выслушала меня и ушла в другую комнату. Слышно было, как она говорила кому-то:
— А что ему делать? В данном случае надо поверить. Ну и пусть. Не умирать же ему с голода.
Вернулась и вручила мне хлебную карточку и талоны в столовую.
— Поспеши, пока столовая открыта. Завтра в восемь утра явишься на разнарядку.
Столовая находилась почти против конторы. Когда я съел порцию густого картофельного супа, повариха спросила:
— Может, еще налить?
— А можно?
Она рассмеялась.
Все это было как во сне. Я съел три порции супа и пошел на берег Ушайки. Итак, снова Степановка. Только летняя, без Бурова, без его уроков литературы и истории. Давно я не был у него. Кажется, с тех самых пор, как исчезли карточки, то есть почти месяц.
У двухэтажного здания школы встретил Колчака.
— Колчак, — окликнул я его.
Он обернулся, крепко пожал мне руку, но поправил меня:
— Виктор Солдатов.
И правда, он не был похож на прежнего «беспризорника». Куда делись его хмурость и бледность. И в манерах уже не осталось былого ленивого превосходства. За то время, что я его не видел, он подрос и окреп. Какая здесь работа? Всякая. Вернее — куда пошлют. Но это ничего: относятся по-человечески. Это главное.
Началась совсем другая жизнь.
Каждое утро я приходил к восьми на разнарядку. Вначале вместе с плотниками выполнял мелкие ремонтные работы в поселке, а во второй половине июля всех нас отправили на покос. Сначала я греб сено вместе с девчатами, потом научился косить. Косарям выдавали по килограмму хлеба, сверх того варили мясной суп, а на второе — густую гречневую кашу. Уже через неделю моей жизни в Степановке я почувствовал себя сильным, здоровым парнем. Питание было настолько хорошее, что я, как осенью, стал приберегать хлеб и относить его тете Маше в город.
Все свободное время тетя посвящала поискам комнаты. Пока ничего подходящего не могла найти. Подвернулась одна комнатенка — довольно просторная, с отдельным ходом, светлая, на первом этаже и цена сносная. Но хозяйка поставила непременным условием, чтобы зимой мы отапливали не только свою комнату, но всю квартиру. На это мы согласиться не могли — где достать столько угля?
Однажды, придя из Степановки, я застал во дворе взволнованных соседей. Тетя кинулась навстречу.
— Ну, наконец-то, заждалась.
— Что произошло?
— По-моему, симуляция.
— Непонятно, ты о чем?
— Захар Захарыч оставался дома один. Сложил все вещи Георгия Ивановича на стол и поджег. От волнения, должно быть, никак не мог найти дверь, сам чуть не задохнулся. На крик прибежали соседи… Теперь притворяется сумасшедшим.
— Почему ты думаешь, что притворяется?
— Без тебя приходил милиционер. Допрашивал его. И вот, чтобы избежать ответственности…
— Где ж он сам?
— Увезли, видимо, в психолечебницу.
Вслед за тетей Машей я поднялся на второй этаж. На лестничной площадке валялся обгоревший стол. В большой комнате у Аграфены Ивановны царил полный разгром. В открытые настежь окна дым вышел, но в комнате все пропахло гарью.
Пришлось ночевать у соседей. Аграфена Ивановна охала и ахала, но, мне кажется, была довольна, что отделалась от слепого. Георгий Иваныч вздыхал:
— Хорошо, весь дом не спалил. А что? С него бы стало. Пальта зимнего у меня теперь нет, пимов нет, шапка без одного уха. Почитай — голым меня на зиму оставил. Нет, надо же подумать…
Прощаясь с тетей, я напомнил:
— А комнату продолжай искать. Все равно нам здесь не жить.
