— Я вас никогда не обману, и вы меня не обманывайте.
Что бы я ни говорил себе, а все равно я знал, что приковал к себе Катино воображение и тем, что подметил в ней талант, и тем, что обратил на нее внимание, как на маленькую женщину. Я открыто, нежно восхищался ею, ибо от нее исходило тепло, она словно излучала свет. Эту теплоту и эту просветленность замечали в ней дети. И я радовался тому, что этот свет в ее глазах вспыхивал, когда она встречалась со мной.
Не скрою, мне так хотелось прикоснуться к ней. Погладить по головке, тронуть за плечико, щелкнуть по носу. И когда это случалось, она еще больше преображалась, светилась вся, даже дети шалели от Катиного тепла.
Я не спал всю ночь, а утром в пятом часу пошел на кладбище. Разыскал свежую Катину могилу. Холмик покрылся глиняной коркой. Наспех сбитый крест, на нем фотография, вырезанная, должно быть, из общей: смеется Катя-маленькая, глядя на это бледное утро, на меня, на весь мир. Я постоял несколько минут и поплелся прочь. Невольно вспомнил я сон, который приснился мне в камере: Катя в белом платье шагнула в окошко. Недобрые предчувствия одолевали меня. И свою вину я тоже ощущал. Мы всегда знаем, кого и за что убиваем. А иногда тайно радуемся, что кого-то изводим, третируем, приближаем к погибели. С Катенькой было другое. Я сел у ручья и стал размышлять.
Ее отец заподозрил недоброе задолго до ее смерти. Отец обвинил меня. С точки зрения логики я был ни при чем. Но сейчас мне вдруг захотелось докопаться до истины. Я рвался дать простор подозреваемости: пусть она насладится своей разрушительной силой во мне. Если я убийца Кати-маленькой, то в чем же все-таки заключается моя вина, как это произошло?
Ставрогин сам не убивал. Он подводил к убийству. Как бы раздваиваясь, наблюдал за развитием в себе подлых начал. Наслаждался соединением удовольствия с мерзостью. Мои действия были иного плана. Я отнимал Катину любовь у отца, у детей, у учителей. Наслаждался тем, что самое чудное, хрупкое, что есть в человеке, пробудилось в Катеньке благодаря мне и мне же всецело принадлежит. Что это было? Из чего состоит чудное единение добра и красоты, пробужденное в душе ребенка, которое так ласкало, так грело сердце? Я наблюдал рождение ее женственности. И это хрупкое начало уничтожило Катю. Все ее существо, ее мысли, переживания подверглись слишком сильному воздействию со стороны внешнего мира. Она задохнулась и умерла, потому что непонятен ей был этот вновь обретенный ею мир взрослых людей.
Можно возразить. Погибла Катенька от побоев, ругани, оскорблений. Нет, не совсем так. Она способна была выстоять, выдержать все это. Окажись я рядом, скажи ей: "Катенька, терпи!", и Катя бы всю жизнь терпела любые муки, несла бы свой крест с наслаждением. И кто знает, чем больше выпало бы этих мук, тем, быть может, радостнее было это чудное сияние, слияние добра, смирения и красоты. Я был просто уверен: я мог спасти ее. Только я и мог уберечь! Вырваться из тюрьмы. Прийти на помощь. Но что-то во мне заглохло, отключилось, отмерло в тот час.
Теперь я шел по тропе. Занималось утро. Птички пели. Школьные каникулы заканчивались, и ребята прощались с летом. Они гурьбой шли навстречу мне. Зина, Катя-большая, Саша, Коля. По мере того как я приближался к ним, их лица мрачнели. Мы не поздоровались. Лишь едва заметно кивнули друг другу. Они поняли, откуда я шел. Они умели молчать. Это я и раньше приметил. И все же я сказал:
— Катю проведал.
И едва только произнес я эти слова, как Катя-большая заревела в голос, закрыла лицо руками и, согнувшись, побежала назад.
— Она в последние дни ни с кем не разговаривала и все чего-то ждала, — тихо сказал Витя.
— Мы за нее заступались, а ее все равно дразнили.
— Как ее дразнили?
— Натурщицей!
— Ребята, вы же знаете, я не писал с нее портретов, никогда она мне не позировала, вы же знаете…
— Знаем, да кому это докажешь, многие видели ее портрет в студии.
— Но я же по памяти написал ее портрет. Что в этом дурного?
Я вдруг уловил, что оправдываюсь, оправдываюсь и ищу у детей понимания и защиты. Точно осознавал, что и они не то чтобы подозревают меня в причастности к ее смерти, а определенно считают меня виновным. Их холодные недоброжелательные глаза, этот крик, вырвавшийся из души Кати-большой, эта настороженность детей — все это отчетливо говорило: "Ты не просто подозреваемый. Ты — убийца! Ты убил Змеевого! Ты убил и Катю!"
Я едва не плакал. Взглядом молил о помощи. И чувствовал: они не хотят меня защищать. Они понимают, что я нуждаюсь в защите. Они чувствуют, нутром, кожей осязают мою виновность. Я заглядываю им в глаза и не нахожу там отклика. Их глаза холодны и бесстрастны. В ушах отдавался плач Кати-большой. Как напоминание о смерти Кати-маленькой. Я был проклят их матерями и отцами. Страшный вопль Сургучева схоронился в их душах. Впервые в жизни я испытывал полное поражение. И оно нанесено было беззащитными людьми. Я едва сдерживался, чтобы не сказать: "Я так любил Катю…" Слава богу, не вырвалась эта фраза из-за моей растерянности.
— Ну что ж, — проговорил я. — Нечего мне вам сказать.
— А вам очень нужно было в эту командировку ехать? — спросил вдруг Витя.
— Совсем не нужно, — ответил я. — Меня взяли и заслали туда. И я сидел запертый и отрезанный от всего мира.
— Вы в тюрьме были? — неожиданно спросил самый маленький Коля Светлов.
— В тюрьме неделю не сидят. Самое меньшее — пятнадцать суток, — это Саша сказал.
— Иногда человек оказывается в безвыходном положении. Вот в таком положении я и нахожусь сейчас. От меня все отвернулись. Я вижу, вы меня презираете. Но поверьте мне, дети, как на духу говорю, ни в чем я ни перед кем не виноват…
Лица ребят посветлели. Что-то в их сердцах шевельнулось. Отогрелись их сердца. И тут их прорвало. Они заговорили наперебой:
— Ее отец выгнал из дому. Она прибежала к Катьке-большой, но бабка и оттуда ее выгнала…
— Она хотела вам что-то такое важное рассказать. Но не успела. Она тайну знала.
— Ничего она не знала, она просто фантазерка, — сказал Витя.
— Нет, знала, — закричала Зина.
— Давайте посидим, — предложил я.
Мы сели, и я сказал:
— У меня тоже тайна есть. Может быть, эта тайна тоже как-то касается Катиной тайны. Я вам расскажу, если вы никому не проговоритесь.
— Ни за что! — в один голос заверили ребята и вытолкнули из своих рядов Колю-маленького. — За него не ручаемся.
— Я поручусь за него, — сказал я, обнимая Колю. — Так вот, я действительно все эти дни находился в тюрьме. Гонялся за бандитами и сам попал по ошибке в тюрьму. Там я встретился с человеком, который имеет отношение к убийству Екатерины Дмитриевны. Что-то об этом знала и Катя. Только что именно, мне неизвестно… Теперь вы понимаете, почему я не был в селе в эти дни?
— Понимаем, — хором ответили дети.
— И не осуждаете меня? — спросил я.
Дети снова ответили мне утвердительно.
— Но у меня все равно есть вина перед Катей. И у каждого из вас есть вина перед Катей, потому что мы по разным причинам не пришли к ней в жуткую минуту одиночества и обиды, как не пришли к Кате-большой, которая сейчас плачет одна.
— Я позову Катю-большую, — предложил Коля.
Я кивнул, и он побежал.
Через несколько минут пришла Катя. Она не плакала, но глаза ее были красными, а веки набухшими.
— Мы просим у тебя прощения, Катя, — сказал я. — Мы обидели тебя.
— Нет, нет, что вы, — застеснялась Катя. — Я заплакала потому, что как увидела вас, так и вспомнила Катеньку. Она в последние дни только о вас и говорила. Помните, вы рассказывали про Ставрогина и про Неточку Незванову?
— Разве я рассказывал про Ставрогина?
— Рассказывали. Он еще ухо жевал у губернатора…
Ребята засмеялись, а мне стало грустно. Как же глупо, бестактно с моей стороны влезать в невинные души, рассекать нежные ткани и возлагать на детей непосильную ношу человеческой гордыни, отчуждения и низости.
— Это я, наверное, напрасно сделал, — прошептал я.
— Нет. Не напрасно, — сказала Катя.
— Я знаю, какая это тайна. Я знаю, кто убил Екатерину Дмитриевну, — неожиданно сказал Саша.
К нему все разом повернулись.
— Ты выкинь это из головы, не лезь в чужие темные дела! — произнес я почти на крике.
— А почему вы так говорите? — спросил недоверительно и даже злобно Саша. — Боитесь?
Как только он сказал это слово, так во мне снова вспыхнула жажда поиска правды. И злоба тоже всколыхнулась во мне: "Надо же, эти птенчики меня подозревают! Наглость такая!"
— Не смейте никого подозревать! Это мерзко! — сказал я. — А я ничего не боюсь, только детям незачем лезть во взрослые дела.
— А как же Павлик Морозов? — спросил Саша.
— Во-первых, сейчас времена другие, а во-вторых, мне не нравится Морозов. — Я говорил с ними, как со взрослыми. — Не нравится сама идея предательства детьми своих родителей.
