Когда Клем вернулся в гостиницу, было уже за полдень. Он набрал номер ФИА в третий раз. Ему ответил мужчина — недоверчивый, готовый к отпору молодой мужской голос. Клем спросил Лоренсию Карамеру.
— Она не может подойти к телефону, — решительно сообщил голос.
— Она занята?
— Какое у вас к ней дело?
— Я вас не знаю и не могу это с вами обсуждать.
— Вы журналист, верно?
— Она все еще в офисе?
— Сказать вам, что я думаю о журналистах? Таких, как вы?
— Может, вы представитесь? — предложил Клем, — Вы же знаете мое имя.
— Вы — хуже псов.
— Вы вместе работаете? Или вы — ее друг?
— Бродячего пса — хоть топором по башке, никто о нем не пожалеет.
— Вы бы так и сделали?
— Никто о нем даже не вспомнит.
Клем принял ванну, потом, примостившись между кроватью и тумбочкой с телевизором, сделал несколько полузабытых упражнений йоги. В полшестого он опять позвонил. Никто не ответил, автоответчик тоже не сработал. Он включил телевизор и принялся просматривать каналы в поисках новостей, прослушал выпуски на французском, американском, фламандском; потом выключил его, оделся и вышел. На улице оказалось на удивление холодно, а у него с собой ничего, кроме джинсовой куртки, не было. Он зашагал крупными шагами, потом остановился в баре выпить коньяку. Рядом сидел мужчина с бледными глазами на длинном бородатом лице — лице северянина, сурового фермера или главы церковного совета старейшин. Клем осведомился на французском языке, как пройти к центру. Мужчина ответил по-английски и прочертил маршрут в воздухе чубуком трубки.
Двадцать минут отсюда, сказал он, но Клем, заглянув по пути еще в два бара, добрался до центральной площади только через час. Он побродил по ней вместе с сотнями представителей презренной армии неорганизованных туристов, пошатался около подсвеченных зданий гильдий, заглядывая в слепые окна, разглядывая каменные цеховые эмблемы. Ему припомнились массивные формы финансового центра Торонто, а вслед за этим пришло паническое осознание, что он так и не дозвонился до Сильвермена, не получил от него совета, предостережения, что рулит он в полном одиночестве.
На соседней с площадью улице обнаружился ресторанчик, и, примостившись за столиком, он принялся делать заметки на завалявшемся в кармане клочке чистой бумаги. В маленьком, скупо освещенном зале витал устоявшийся запах жареного лука, рыбы, чеснока и табачного дыма. «Похоже, Европе пришел конец, — писал Клем, — Хорошо смазанный червивый труп». Он заказал полдюжины устриц, бифштекс с картошкой, бутылку красного вина. «Кто этот человек, который мне сегодня угрожал? Как он связан с ЛК? Что я вообще здесь делаю? Это не журналистика! Чем дальше, тем меньше мне становится известно».
Устрицы подали переохлажденными, жилистый бифштекс сочился кровью. Он жевал, пил вино, потом заказал кофе и коньяк. На конверте авиабилета он написал: «мне одиноко» — и тут же тщательно зачеркал написанное. Расплатился, вышел на улицу. Стало шумнее, оживленнее. Мимо, пошатываясь и громко, но не злобно горланя, прошагала ватага шотландцев в килтах. Клем направлялся в сторону, где, как он надеялся, должна была находиться гостиница. Он попытался поймать такси, но оно пронеслось мимо. На остановке автобуса обнаружился план улиц; безуспешно произучав его изрядное время, он побрел дальше, положившись на инстинкт и удачу пьяниц. Улицы становились менее оживленными. Он узнал площадь с булыжной мостовой, статую, бар, похожий на тот, в котором был раньше. Войдя внутрь (бар оказался другим), он опустился на табурет и принялся читать названия сортов пива. «Квак», «Разбойник», «Иуда», «Фаро», «Мыс Доброй Надежды». Есть в этом какой-нибудь смысл? Молодой музыкант играл танго на разбитом пианино; беременная официантка собирала стаканы.
Клем начал что-то многословно объяснять барменше за стойкой, но вдруг поймал в зеркале свое отражение, лихорадочно несущее околесицу, и, поднявшись с табурета, шатаясь, направился к выходу; он не мог припомнить, заплатил ли по счету, да ему было и наплевать. Начинало моросить, он поднял воротник. В темноте то там, то здесь проблескивали высокое окно, железная балюстрада. Дождь усилился, вода начала затекать в уши. Пережидая, Клем стоял минут двадцать под навесом какого-то парадного, пока не сообразил, что смутно знакомая стеклянная дверь через дорогу напротив — не что иное, как вход в его гостиницу. Дверь была заперта, а обнаружить звонок никак не удавалось. Пришлось барабанить по стеклу до тех пор, пока на его зов не появился ночной портье. Сухопутный Харон средних лет, не проронив ни звука, пустил его внутрь.
В номере он насухо вытер голову полотенцем, стянул и оставил в куче на полу мокрую одежду. Залатанная клейкой лентой записная книжка лежала на тумбочке у кровати. Он отыскал Сильвермена и набрал номер.
— Алло? — сказал женский голос.
— Привет, — ответил Клем, роняя голову на подушку.
— Кто это говорит? — поинтересовался голос.
— Шелли-Анн? — Оказывается, он набрал нью-йоркский номер Сильвермена.
— Да, это я, — сказала она. — С кем я?..
— Это Клем Гласс. Друг…
— А-а-а. Да-да. Как дела, Клем?
— Я в Бельгии, — сказал он.
— Ого. Наверное, у вас уже очень поздно.
Поздно, подтвердил он, не имея ни малейшего понятия о времени.
— Клем, — попросила она, — у меня тут знакомые обедают, может, мы поговорим завтра?
— Мне нравится твоя книга, — сказал он.
— Правда? Которая?
— «Стежок во времени».
— Нет, она называется «Стежок вовремя». Знаешь, как в пословице?[51]
— Все равно она мне нравится.
— Спасибо, я очень рада.
— Сильвермен сказал, что он может найти твое фото в любом приличном книжном магазине.
Она засмеялась.
— Может, поэтому его не очень часто тянет домой.
— Я хотел бы с ним поговорить.
— Мы все тут хотели бы с ним поговорить.
— Извини, я не знал.
— Не надо извиняться. Он что-то пытается там сделать. Может, когда почувствует, что готов…
— Знаешь, — сказал Клем, — он считает, что люди в основной массе хорошие, но он так считает, только чтобы не спиться. На самом деле он думает так же, как и я.
— Я тоже считаю, что люди в основном хорошие. По-моему, во что-то такое верить нужно, иначе запросто сойдешь с ума. Есть, конечно, разные…
— Сначала, — сказал Клем, — мы натолкнулись на ребенка, маленького мальчика, который лежал на тропинке с…
— Не надо, — перебила она.
— Нет?
— Я не хочу об этом слышать.
— Конечно, — сказал Клем, — Зачем?
В тепле комнаты он размяк, голос внутри настойчиво убеждал повесить трубку.
— Ты обращался к кому-нибудь? — спросила она, — Разговаривал с кем-нибудь обо всем этом?
— С врачом?
— Не обязательно с врачом.
— Со священником?
— Если ты верующий, то да, — сказала она. — Но ты, кажется, неверующий.
— Я сегодня напился, — сообщил он.
— Вы подошли слишком близко к краю, ребята, — сказала она. — Чересчур близко.
— Мы думали, что мы нераздражимы.
— Не — что?
— Неразрешимы.
— Неразрушимы?
— А что ты готовишь? — спросил он.
— Макароны «кантеллони» со свининой, каштанами и курагой.
— Классно звучит. И ты звучишь просто классно.
— А сейчас иди спать, Клем.
— Я надеюсь, он вернется, — сказал Клем, — Найдет свою дорогу.
— Не беспокойся, он непременно вернется, — ответила она, и Клем услышал, как она улыбнулась, — Я убежденная сторонница счастливой развязки. Чего и тебе желаю.
Утром Клему удалось поспеть к завтраку за несколько минут до его окончания. Он выпил тепловатый кофе и набил карманы фруктами, потом, вернувшись в номер, принял болеутоляющее и минут двадцать стоял под душем, пытаясь вспомнить, о чем разговаривал с Шелли-Анн. Обшарив карманы в поисках сигарет, он нашел только несколько франков, чек из ресторана и авиабилет в исчирканном конверте. Потом он смотрел сводку новостей по Си-эн-эн и Би-би-си. Потом, нагишом присев на край кровати, позвонил Лоренсии Карамере.
— Хотите, чтобы я пришел к вам в офис? — спросил он, — Они знают про это?
— Я не могу вам помочь, — сказала она, — Пожалуйста, прошу вас, отстаньте от меня.
— Вы — на рю дю Скептр, верно? Это совсем рядом, — Он помедлил, давая ей время представить появление в офисе незнакомца, повествующего о кровавой резне, о скрывающихся от правосудия беглецах.
— Дайте мне ваш номер, — попросила она. — Я вам перезвоню.
— Когда?
— Сегодня.
— Даю вам час, — сказал он. — Если в течение часа не будет звонка, ждите меня в вашем офисе.
Он съел припасенные в карманах фрукты, посмотрел какую-то дневную передачу местного телевидения, потом оделся и подошел к окну. Открыл его — в комнату ворвался влажный ветер теплого, ясного дня; внизу блестела чистая после дождя улица. До высоких домов на противоположной стороне было не больше десяти метров, и, глядя в окна квартиры напротив, он без труда мог следить за жизнью ее обитателей. Молодая женщина, повернувшись к нотному пюпитру, водила смычком по виолончели — или это был инструмент поменьше, виола да гамба? — пробуя аккорды неуверенно, но, насколько было слышно Клему через улицу, без ошибок. Он не узнал произведение, что-то медленное, возможно Бах. Девушка сидела так близко, что можно было окликнуть ее и спросить. Интересно, ответит ли она? Поддержит приятный разговор по-соседски? В следующем окне он разглядел семейную гостиную: ковры, картины, разномастные стулья, ваза с белыми цветами. За последним окном был офис или кабинет. За столом сидел, углубившись в работу, мужчина с сединой в волосах и писал что-то, ссутулив спину и выставив согнутый локоть. Что это было — письмо? Рассказ? А может, мемуары (пусть будут мемуары), «История моей жизни», предназначенная для юной музыкантши, звуки игры которой просачивались под дверь кабинета? Строки, назначение которых — помочь девушке разгадать загадку бытия, стреножить жизнь, повалить ее на спину и обнажить ее беззащитное брюхо.
