Зоя Петровна прильнула к стене, чтоб не пропустить ни одного слова.
— Что ты несешь? — воскликнула Поля. — Это бред. Между тобой и Гео ничего не было. Ты сама говорила. Зачем ты портишь Вильке жизнь?
— Ты не понимаешь. Это не важно — было, не было. Здесь другое. Гео для меня родной человек. Он мне был вместо отца. И не ори. Мать может подслушивать. За каждым шагом следит, будто я преступница.
В комнате дочери послышались шаги. Зоя Петровна поспешно села за стол, начала шуршать бумагами, делать вид, что читает, бессмысленно водя глазами по строчкам.
А ночью ей приснился странный сон. Вишневые деревья с янтариками смолы на шершавых дуплистых стволах. На голых ветках — ни листика, хоть на дворе лето. Она стоит в сарафане, босая, с выпирающим животом, на каждом ухе висят, как сережки, вишенки-двойняшки. Он — с вещмешком за плечами. «Ты куда?» — спрашивает она его. «Не жди меня», — бросает уже на ходу.
— Мам, ты что кричишь? — послышался словно издалека голос Симочки. — Что с тобой?
— Мне Марк приснился, — ответила Зоя Петровна, порывисто приподняв голову с подушки.
— Какой Марк? Ты никогда о нем не говорила, — насторожилась дочь.
— Который час? — мать бросила взгляд на будильник, мерное тиканье вернуло ее к яви. — Иди спать. Тебя утром пушкой не поднимешь.
В начале девяностых по городу поползли слухи, будто Кёниг снова отойдет немцам. Словно в подтверждение, на улицах все чаще стали появляться разноцветные, яркие двухэтажные автобусы с туристами из Германии. Чистенькие, ухоженные розоволицые старики и старухи, обвешанные кинокамерами и фотоаппаратами, гортанно перекликаясь, бродили по улицам, выискивая дома, где прошла их юность. Иногда вежливо стучались, прося пустить их вовнутрь, чтобы прикоснуться к родным стенам.
Весной один из таких стариков перехватил Зою Петровну у дверей парадной. Мешая русские и немецкие слова, стал объяснять, что этот дом принадлежал его родителям. Он с молодой женой жил на третьем этаже, родители и сестры — на втором. А на первом его отец, адвокат, принимал посетителей. Отсюда в 38-м ушел в армию. Вначале прекрасная Франция. Вино. Красивые женщины. Потом восточный фронт. Окопы. Плен. Лагерь. Голод. Сибирь. Ужасные морозы. Работы на лесоповале. Он протянул правую руку и кивнул на два обрубка вместо указательного и среднего пальцев. Зоя Петровна, не дослушав, в ужасе помчалась вверх по лестнице. Добежав до своей квартиры, начала лихорадочно жать на кнопку звонка. И когда дочь открыла, вошла и спешно захлопнула за собой дверь, точно за ней гнались. Затем накинула цепочку и села на диван, пытаясь прийти в себя.
В тот день она сказала Симочке:
— Ты права. Нужно бежать отсюда, пока не поздно.
— Наконец до тебя дошло, — вздохнула Симочка с облегчением.
Не откладывая дело в долгий ящик, позвонила Поле Квитко, которая уже давно перебралась на другой континент. «Напиши, что я твоя двоюродная сестра. Слышишь? Ку-зи-на. По отцу. У нас ведь почти одинаковые фамилии», — кричала Симочка в трубку.
Мать считала это пустой затеей. И была поражена, когда через несколько месяцев Симочка показала ей бумагу с гербом, где был изображен зоркий орел:
— Это вызов в американское посольство, — с гордостью сказала дочь.
К этому времени Симочка успела побывать три раза замужем, но фамилию упорно не меняла, точно осознавая непрочность и скоротечность своих браков. Мужей она выбирала много старше себя. Каждый из них проходил длительное испытание. Терпеливо сносил Симочкины капризы и выбрыки. Ожидал ее чуть ли не до полуночи в пустых залах, на сценах которых шли репетиции кавээнщиков. Таскался вслед за ней с палаткой и рюкзаком на слеты и сборища самодеятельных бардов.
И после женитьбы мужья, прислушиваясь к любому ее желанию, старались ей угодить, не осмеливаясь ничего потребовать взамен. Она заранее честно предупреждала, что отпуск и праздники всегда будут проводить врозь, что ни стирать, ни убирать, ни вести хозяйство, ни заводить детей не собирается. Все это скука и проза жизни.
Пункт насчет детей появился не сразу, а через несколько лет после первого замужества, когда лучший врач области сухо сообщил, что ей никогда не быть матерью. Причина, скорее всего, в болезни, перенесенной в младенчестве. Она не проронила и слезинки.
Зоя Петровна узнала об этом лет через пять, в ту пору Симочке перевалило за тридцать. И она начала точить ее при каждом удобном случае: «Рожай! Рожай!» Пока Симочка однажды не вспылила:
— Ты как тупая пила! Вжик-вжик, вжик-вжик. Сколько можно? Смотрела бы за мной в детстве получше, давно бы нянчилась с внуком.
Мать отпрянула, словно от удара. И Симочка начала ее утешать:
— Прекрати нюнить! Ну вот у тебя есть я. И что толку? Ни одного доброго слова от меня не слышишь. А ведь ты одна меня тянула, из шкуры вон всю жизнь лезла. Нет, мама, дети — это атавизм. Как когти и шкура. От них одни неприятности. Я хочу жить в свое удовольствие.
Симочкиным призванием стал кавээн. Эта страсть захватила ее, когда она училась еще в университете. Симочка не писала тексты, не сочиняла сценарии, не пела и не плясала. Она открыла в себе другой талант: умение подбирать нужных людей и сплачивать их в команду. Где бы и с кем Симочка ни жила, ее дом всегда превращался в пристанище для шумной и бесцеремонной кавээновской братвы, которая могла завалиться на ночь глядя с бутылкой водки. И Симочка накрывала стол, имея в доме лишь хлеб, картошку, несколько плавленых сырков и макароны. Причем люди собирались не абы какие, а цвет университета: говорливые остряки-гуманитарии, скептические, знающие себе цену физики и математики. Среди кавээнщиков были студенты-старшекурсники, но были и молодые, подающие надежды ученые. В этой компании Симочка блистала. Она умела вовремя вставить острое словцо, погасить и свести на нет любой спор. Гости пели, играли на гитаре. Далеко за полночь, когда терпеливые соседи начинали стучать в стену, они неохотно расходились по домам, целуя перед уходом в знак благодарности хозяйку дома. Кто галантно прикладывался к ручке, кто по-дружески чмокал в щечку, а кто целовал в губы, случалось и со страстью.
Впрочем, Симочка это решительно и искренне пресекала. Мужчина в момент ухаживания казался ей смешным существом, смахивающим на павлина. По-настоящему ее окрылял лишь процесс разрыва. Обличительные речи, слезы, сведение счетов, прощание с оглушительным хлопаньем дверей, затем возвращение и короткое перемирие — это бурление страстей наполняло смыслом ее жизнь. Несмотря на бессонные ночи и неподдельные страдания, она оживала и хорошела.
Зоя Петровна вольно или невольно тоже в этом участвовала. В бурные периоды своей жизни Симочка возвращалась к матери. Эта была ее крепость. И Зоя Петровна отвечала на телефонные звонки бывших мужей, сталкивалась с ними в парадной, принимала из рук почтальона душераздирающие телеграммы-молнии с оплаченным ответом. О подробностях жизни дочери она узнавала из страстных обличительных монологов по телефону, доносящихся из ее комнаты.
Решение Зои Петровны об отъезде настигло Симочку после третьего развода. Бывшему мужу уже были возвращены подарки, письма и обручальное кольцо, уже были перевезены и свалены в беспорядке в материнской квартире Симочкины вещи. Даже документ о разводе был у нее на руках. Дело оставалось за малым — слепить себя из осколков, отряхнуться и к новому кавээновскому сезону начать жить заново.
Но времена вдруг изменились. Народ начал разъезжаться кто куда. В университете, где она прочно застряла на должности ассистента, месяцами не платили зарплату. И Симочка приняла согласие матери на отъезд как знак свыше — пришла пора круто менять жизнь. Она начала кипуче готовиться к Америке: учить язык, брать уроки вождения и даже зарабатывать деньги. Это поразило мать — для Симочки деньги никогда не имели никакого значения. Зоя Петровна воочию убедилась в ее изворотливости и организаторском таланте. Собрав вокруг себя нужных людей, Симочка открыла кооператив народных промыслов, с головой ушла в дело и даже стала колебаться по поводу отъезда:
— Мама, какая тебе разница, кто здесь будет править? Русские или немцы? Главное, чтобы к власти снова не пришли коммуняки. С немцами даже будет лучше — больше порядка. Все-таки Европа.
— Как хочешь, а я здесь не останусь, — коротко сказала мать.
Не вступая ни в какие дискуссии, Зоя Петровна начала оформлять документы. Заведующая архивом оказалась непреклонна, как скала:
— Никаких метрик ни вам, ни вашей дочери выдать не могу. Обратитесь по месту рождения. Попытайтесь там найти хотя бы двух свидетелей, — и многозначительно посмотрела на Зою Петровну.
И Зоя Петровна поехала на родину. Неделю она отсутствовала, а на восьмой день Симочке позвонили на работу и сообщили, что она срочно должна выехать в город Тростянец, где ее мать находится в районной больнице уже третьи сутки. Симочка вначале подумала, что это какая то путаница — она сама брала в кассе для матери билет до Минска. Но с того конца провода ей сказали, что никакой путаницы нет. Больную Зою Петровну Квитку привезла скорая, двое суток она была в беспамятстве, а теперь, придя себя, просит выпустить из больницы. Главврач считает, что состояние больной уже удовлетворительное, она транспортабельна, однако нуждается в сопровождающем.
