Господин Кадишман:
— Ну что ж, и мне придется с вами расстаться. Направляясь на заседание комитета, я зашел сюда, чтобы выяснить, не могу ли я чем-нибудь помочь госпоже?
— Помочь, господин Кадишман?
— Может, вам что-нибудь необходимо сделать? Уладить то или иное дело в какой-то канцелярии?.. Или…
— Я благодарна вам, господин Кадишман, за добрые намерения. Вы — истинный джентльмен, каких теперь все меньше да меньше.
Его лицо динозавра засветилось. Он пообещал:
— Я вновь навещу вас завтра или послезавтра, чтобы узнать, что пишет с фронта наш друг.
— Милости просим, господин Кадишман, — ответила я, словно поддразнивая его. — Мой Михаэль изумительно умеет выбирать друзей.
Господин Кадишман подчеркнул, энергично кивая головой:
— Госпожа соизволила пригласить меня. Обязательно, обязательно приду с визитом.
Господин Глик произнес:
— Желаю госпоже полнейшего и скорого выздоровления. И, быть может, я смогу быть полезен. Сходить в бакалейную лавку либо с иными поручениями … Есть ли в этом необходимость, госпожа моя?
— Как это любезно с вашей стороны, добрый господин Глик, — сказала я.
А он сосредоточил испытующий взгляд на своей мятой шляпе. Наступило молчание. Два пожилых джентльмена стояли теперь у порога, на максимальном расстоянии от моей постели. Господин Глик обнаружил и уничтожил белую ниточку на пальто господина Кадишмана. За окном пронесся ветер и стих. Из кухни донеслось урчание холодильника, словно у мотора проявились вдруг неожиданные силы. Вновь меня охватило ясное спокойное чувство, что вскоре я буду мертва. Какая холодная мысль… Женщины уравновешенные отнюдь не безразличны к собственной смерти. Я и смерть безразличны по отношению друг к другу. Мы близки и чужды. Дальние родственники. Я чувствовала, что должна произнести что-нибудь. И немедленно. Да и нельзя мне расстаться друзьями и позволить им уйти. Быть может, сегодня ночью, наконец-то, выпадут первые дожди. Безусловно, я совсем не старая женщина. Я умею быть красивой. Я должна немедленно встать. Надеть халат. Я обязана приготовить кофе и какао, подать печенье, принять участие в споре, быть интересной. Быть интересной: ведь и я — человек образованный, имею собственные взгляды и мнения. Но что-то сжало мне горло. Я сказала:
— Вы очень спешите?
Господин Кадишман ответил:
— К великому сожалению, я вынужден покинуть вас. Господин Глик может остаться, если он того пожелает.
Господин Глик обернул свою шею толстым шарфом.
Пожалуйста, не уходите сейчас, мои престарелые братья, нельзя ей оставаться одной. Будьте добры, присядьте в кресла. Снимите ваши пальто. Успокойтесь. Поспорим о политике, о философии. Обменяемся мнениями по вопросам религии, веры, справедливости. Окунемся в живую, дружелюбную беседу. Вместе выпьем. Она боится остаться одна в доме. Останьтесь. Не покидайте.
— Быстрейшего и скорейшего выздоровления госпоже Гонен. И спокойной ночи.
— Вы уже уходите? Я нагоняю на вас скуку?
— Не приведи Господь! Помилуй Бог! — смешались их встревоженные голоса.
В движениях этих джентльменов чувствовалась некая неуверенность, поскольку оба они — люди одинокие, далеко не молодые, не привыкшие исполнять заповедь «посещение больных».
— Улицы пустынны, — заметила я.
— Желаю вам доброго здоровья, — ответил господ Кадишман. Он сдвинул свою шляпу на лоб, словно вдруг прикрыл окно ставнями.
Господин Глик сказал мне, уходя:
— Пожалуйста, не беспокойтесь, госпожа моя. Не причин для беспокойства. Все будет хорошо. Все стан на свои места… И воцарится мир, как говорится. О, госпожа моя улыбается. Как приятно видеть вашу улыбку
Гости ушли.
Я тут же включила радио. Поправила одеяло. Неужели моя болезнь заразна? Почему же мои пожилые друзья забыли обменяться со мной рукопожатиями в начале и в конце своего визита?
Радио сообщило, что захват Синайского полуострова завершен. Министр обороны провозгласил, что остров Иотват, известный всем как остров Тиран, вновь принадлежит Третьему Царству Израильскому. Хана Гонен вернется к Ивонн Азулай. «Однако все наши устремле ния — к миру», — заявил министр с присущими ему модуляциями в голосе. При условии, что в арабском стане силы разума победят темные всплески инстинкта мести, наступит долгожданный мир.
Я думала о моих близнецах…
Гнутся под ветром прямоствольные кипарисы в предместье Сангедрия. Распрямляются и вновь сгибаются в дугу. Я-то думаю, что их гибкость — чистое волшебство. Непрерывный холодный поток. И в то же время гибкость эта — статична. Несколько лет тому назад, холодным зимним днем, в здании университета в «Терра Санкта» я записала слова профессора ивритской литературы, преисполненные подлинной грусти: от Авраама Мапу до Переца Смоленскина движение еврейского Просвещения переживало трудные и сложные внутренние противоречия. Кризис. Разочарования и прозрения. Один за другим рушатся прекрасные сны, и люди с нежной, чувствительной душой сломлены. Но не согнуты. «Разорители и опустошители твои, — сказал профессор, — уйдут от тебя». Эта парафраза из пророка Исайи имеет двойной смысл. По словам профессора, еврейское Просвещение само породило такие идеи, которые привели его к гибели. Спустя некоторое время многие из лучших его представителей отправились, как говорится, «обрабатывать чужие поля». Критик Авраам Ури Ковнер, личность трагическая, казалось, походил на скорпиона, который жалит самого себя, если бушующее пламя берет его в кольцо. В семидесятые — восьмидесятые годы девятнадцатого века возникло тяжкое ощущение невозможности выхода из замкнутого круга. Если бы не малочисленные мечтатели и борцы, реалисты, восставшие против реальности, — не состоялось бы наше Возрождение: это они предопределили его. «Но ведь великие дела всегда совершаются именно мечтателями», — заключил профессор. Я не забыла.
Какой великий труд переводчика еще ждет меня! И это тоже я должна перевести на мой собственный язык. Я не хочу умирать. Госпожа Хана Гринбаум-Гонен — «ХАГ» — да ведь на иврите это слово означает «праздник». Да будет на то Его воля, и все дни жизни госпожи обернутся праздником. Давно уже мертв мой добрый друг, библиотекарь из «Терра Санкта», ходивший в черной шапочке, с которым мы обменивались грамматическими парадоксами. Остались лишь слова. Я устала от слов. Какая дешевая приманка.
Утром радио сообщило, что девятая бригада захватила батареи береговой обороны в Шарм-эль-Шейхе, в Соломоновом заливе. Длительная морская блокада разлетелась в клочья. Отныне перед нами открываются новые горизонты.
И у доктора Урбаха нынче поутру была добрая весть Лицо его осветилось дружелюбной, грустной улыбкой, дважды вздернул он свои миниатюрные плечики, словно не придавая значения своим же собственным словам:
— Нам отныне дозволено потихоньку ходить и немного работать. При условии, что не подвергнем себя никакому душевному усилию и, разумеется, не перетрудим горло. Да еще при условии, что наконец-то мы станем пребывать в мире с объективной реальностью. Желаю скорейшего выздоровления.
Впервые со дня ухода Михаэля в армию я встала и вышла на улицу. Я ощущала — что-то переменилось. Словно вдруг оборвался какой-то звук, высокий и пронзительный. Будто к вечеру заглушили двигатель, который стрекотал целый день. На протяжении всего дня этот шум не воспринимался, и лишь когда двигатель умолк, его заметили: внезапная тишина. Был и пропал. Пропал, значит, был.
Я отказалась от помощи домработницы. Написала в кибуц Ноф Гарим успокаивающее письмо маме и жене брата. Испекла пирог с творогом. В полдень позвонила военному коменданту Иерусалима, просила сообщить мне, где расположен батальон Михаэля. Мне ответили вежливыми извинениями: большинство наших сил все еще — в движении. Почтовая связь неудовлетворительна. Но нет поводов для бесспокойства. Имени Михаэль Гонен нет ни в одном их ТЕХ списков.
Напрасные хлопоты. Вернувшись из аптеки, я нашла в почтовом ящике письмо от Михаэля. По штемпелю установила, что оно задержалось в пути. Прежде всего Михаэль с тревогой спрашивал о моем здоровье, о сыне, доме. Затем он сообщал мне, что вполне здоров, только вот изжога ему досаждает, ибо готовят здесь из рук вон плохо. Кроме того, в самый первый день он разбил свои очки. Михаэль подчинился закону о военной цензуре и не сообщил, где находится, но использовал возможность намекнуть мне окольным путем, что его батальон не принимал участия в боях, а охранял границы государства. В конце Михаэль просил меня не забыть, что Яира следует отвести к зубному врачу в ближайший четверг. Стало быть, завтра.
Назавтра мы с Яиром отправились в медицинский центр имени Штрауса, где находилась районная зубоврачебная клиника. Иораму Каменицеру, сыну наших соседей, было по пути с нами. Он спешил в клуб молодежного движения «Бней Акиба», что по соседству с центром имени Штрауса. Иорам, смущаясь, пытался объяснить мне, как огорчила его весть о моей болезни и как обрадовало его мое выздоровление. Мы задержались у прилавка, где продавалась горячая кукуруза. Я собралась угостить Яира и Иорама. Иорам вначале счел, что ему стоит отказаться от угощения. Отказ его звучал робко, слова он проглатывал. Я была с ним чересчур строга. Спросила, почему сегодня он выглядит таким мечтательным и рассеянным, уж не влюбился ли в одну из сверстниц?
