Я признала свое поражение. Иорам пойдет учиться в университет, а затем будет преподавать Библию и иврит — поэта из него не выйдет. Возможно, при случае станет старательно нанизывать рифмы, например, на обороте разрисованной открытки, которую он пошлет на к Новому году. И мы, семейство Гонен, пошлем ему ответную открытку с пожеланиями Иораму и его молодой семье. Присутствие Времени неизменно: застывшее, высокое, прозрачное присутствие, не выказывающее своей любви ни к Иораму, ни ко мне, не сулящее нам ничего хорошего.
По сути все предопределила истеричная госпожа Глик. Перед тем, как забрали ее в больницу, она во дворе налетела на юношу, разорвала на нем рубашку, ударила его по щеке, наградив такими прозвищами, как «прелюбодей», «подглядывающий в замочную скважину», «гнусные г лаза».
Но именно я потерпела поражение. Это была моя последняя попытка. Однако холодная предопределенность оказалась сильнее меня. Отныне я позволю себе держаться на поверхности. Плыть по течению. Не низвергаться потоком. Покориться.
На следующий день, к вечеру, когда я купала Яира, мыла ему голову, в прямоугольнике двери появился худой запыленный человек. Из-за плеска воды, из-за болтовни Яира я и не слышала, как он вошел. Он стоял в носках на пороге ванной. Наверно, несколько минут стоял он так и наблюдал за нами, пока я заметила его и испустила низкий вопль удивления и трясения. Ботинки свои он снял в коридоре, чтобы вносить грязь в дом.
— Михаэль, — собиралась произнести я с легкой улыбкой, но это имя вырвалось из гортани с рыданьем.
— Яир. Хана. Добрый вечер вам. Рад видеть вас в добром здравии. Мир вам, мои дорогие. Я вернулся.
— Папа, ты убивал арабов?
— Нет, сынок. Напротив. Еврейская армия меня чуть было не погубила. Потом расскажу. Хана, вытри ребенка и одень его, пока он не простудился. Вода уже остыла.
Батальон резервистов, в котором служил Михаэль, все еще не был демобилизован, но Михаэля освободили, потому что по ошибке призвали двух радистов сверх штатного расписания. И потому, что из-за разбитых очков он был почти беспомощен у радиопередатчика. И потому, что все равно всех солдат батальона демобилизуют через пару дней, и они разъедутся по домам. И еще потому, что он, Михаэль, немного болен.
— Ты болен?! — возвысила я голос, словно выговаривала ему.
— Я же говорю: немного. Нет повода для крика, Хана. Ведь ты сама видишь, что я хожу, говорю, дышу. Немного болен. По-видимому, какое-то желудочное отравление.
— Я кричу от волнения, Михаэль. Немедленно перестану Уже перестала. Все. И не плачу. Вот. Я соскучилась по тебе, Михаэль. Мне тебя так не хватало. Когда ты уехал, я была больна. Не в себе. А теперь я не больна. Я буду добра к тебе. Я хочу тебя. Ты умойся, а я уложу Яира спать. Приготовлю королевский ужин. Постелю белую скатерть. Открою бутылку вина. Так мы начнем наш вечер. Вот, по глупости я выболтала то, что задумала как сюрприз.
— Я не уверен, что мне можно сегодня пить вино, — извинился Михаэль, и тихая улыбка появилась на его лице. — Я чувствую себя нехорошо…
Умывшись, Михаэль разобрал свой армейский рюкзак. Пропотевшую одежду бросил в корзину с бельем. Разложил по местам все свои вещи. Он свернулся под зимним одеялом, его била дрожь так, что зуб на зуб не попадал.
Просил простить его за то, что вечер нашей встречи оказался испорченным.
Лицо у него было странным. Из-за того, что очки его разбились, читать газеты ему было трудно. Он погасил свет и отвернулся лицом к стене. Ночью я несколько раз просыпалась. Мне казалось, что Михаэль стонет, либо его, возможно, мучает отрыжка. Я спросила его, не хочет он чаю. Михаэль поблагодарил, но отказался. Я встала и приготовила чай. Приказала ему выпить. Он подчинился и с трудом глотал. Из горла его вновь вырвался звук, не похожий ни на стон, ни на отрыжку. Казалось, что он чувствовал, как подступала рвота.
— Тебе больно, Михаэль?
— Нет, совсем не больно. Спи, Хана. Поговорим этом завтра.
Утром я отправила Яира в детский сад и вызвала доктора Урбаха. Врач вошел, семеня мелким китайским шажками, грустно улыбнулся, объявил, что мы нуждаемся в срочном медицинском обследовании в больнице. Заключил он своей всегдашней успокоительной формулой:
— Человек не умирает так быстро, как это кажется нам в критические моменты. Желаю полнейшего выздоровления.
В такси, по дороге в больницу «Шаарей Цедек», Михаэль пытался шуткой развеять мою тревогу:
— Я чувствую себя, как герой войны из советского фильма. Почти.
А затем после паузы он в задумчивости попросил меня, чтобы я сообщила о его болезни тете Жене в Тель-Авив, если состояние его ухудшится.
Я помню. Когда мне было тринадцать, мой отец Иосиф Гринбаум, заболел в последний раз. Он умер от злокачественной опухоли. За несколько недель до смерти его лицо было тронуто печатью разрушения. Кожа сморщилась и пожелтела, щеки ввалились, зубы и волосы выпали. Казалось, что с каждым часом он уменьшаете в размерах. Больше всего испугали меня запавшие губы, создававшие впечатление застывшей сардонической улыбки. Словно его болезнь — хитрая уловка, которая увенчалась полным успехом. В свои последние дни он был охвачен какой-то наигранной страстью к шуткам-прибаутками он говорил нам, что проблемы загробной жизни всегда возбуждали его любопытство еще со дней молодости в городе Кракове. Однажды он даже написал по-немецки послание профессору Мартину Буберу, где задавал вопросы по этому поводу. В другой раз напечатал в газете «Наблюдатель» свои мысли в связи с теми же проблемами. И вот через считанные дни у него будет аргументирований и достоверный ответ на загадку загробной жизни. Отец хранил письмо к нему профессора Бубера, где говорилось, что наша жизнь продолжается в наших потомках, в творческой работе.
— По части творчества мне нечем гордиться, — насмешливо улыбались его запавшие губы, — но потомки есть и у меня. Не ощущаешь ли ты себя, Хана, продолжательницей моей души или моего тела?
И тут же добавил:
— Я пошутил. Твое личное ощущение — это твое личное ощущение. Ведь о подобных вещах уже сказано древними, что нет на них ответа.
Отец умер дома. Врачи считали, что госпитализация бессмысленна, поскольку нет никакой надежды, и отец знал это, и врачи знали, что он это знает. Они прописали ему болеутоляющее, поражаясь душевному спокойствию, проявленному отцом в его последние дни. В продолжение всей жизни готовился он к смертному часу. Последнее свое утро отец провел в кресле, где сидел он в коричневом домашнем халате, решая кроссворд из английской газеты «Палестайн Пост». В полдень отец отправился на почту, чтобы отослать в редакцию газеты свое решение, вернувшись домой, он зашел в свою комнату, не прикрыв за собой дверь. Он оперся на подоконник, выглядывая в окно. И умер. Ему очень хотелось избавить близких от неприятного зрелища. Иммануэль, мой брат, в то время уже стал членом подпольной боевой организации и проходил тренировку в кибуце далеко от Иерусалима. Мы с мамой были в парикмахерской. С фронтов войны в этот день пришли непроверенные известия о переломе, наступившем после великой битвы под Сталинградом. Отец написал завещание, где мне оставлялось три тысячи лир, которые я получу в день своей свадьбы. Половину я должна была отдать Иммануэлю, если он уйдет из кибуца. Отец был человеком бережливым. Он оставил нам в наследство еще и картонную папку, в которой хранилась дюжина писем от выдающихся людей, удостоивших отца своими ответами на заданные им вопросы научного и философского характера. Два или три письма были написаны собственноручно мировыми знаменитостями. А еще он оставил записную книжку. Сначала я по ошибке думала, что отец тайком записывал свои мысли и наблюдения Но впоследствии оказалось, что записывал он высказывания, слышанные им от великих людей в разное время Например, в поезде «Иерусалим — Тель-Авив» отец сидел на скамейке рядом с выдающимся лидером Менахемом Усышкиным и слышал от него следующую фразу: «Хоть и существует необходимость каждое действие подвергать сомнению, однако бывает необходимость совершать такие действия, будто из мира исчезли всяческие сомнения». Эти слова я нашла в записной книжке отца, а в скобках был указан источник, дата и сопутствующие обстоятельства. Отец был человеком, который, вслушиваясь, искал знамений и предвестий. Всю свою жизнь он склонялся перед мощными силами, которыми природа обделила его, и вовсе не считал это унизительным для себя. Я любила его больше, чем какую-либо другую живу душу на этом свете.
Три дня пролежал Михаэль в больнице «Шаарей Цедек». У него обнаружили первые признаки болезни желудка. Благодаря бдительности доктора Урбаха, болезнь удалось распознать уже на начальной стадии. Отныне ему запрещены некоторые блюда. Со следующей недели Михаэль сможет приступить к своей обычной работе.
