– Они ничего не знали. Я даже перед отъездом ничего не сказала.
– Почему?
– Мне было стыдно.
– Ты стыдилась беременности?
– Нет, своей фантазии. Придумала себе сказочную жизнь со сказочным принцем, да так в нее и не попала.
Тортики с миндальной стружкой, «Кока-кола», длинные тексты песен, мечты о лучшей жизни, надежда уехать далеко-далеко. Вот она, сидит передо мной, бывшая девочка-подросток, которой просто хочется любви, и поэтому она боится быть собой, быть несовершенной, проигравшей, стыдной. Испуганной. Бегущей прочь.
Зачем мы вечно от чего-то убегаем?
– Ты не скучаешь по друзьям отсюда?
– Сколько воды утекло. Эх, лучше бы мы взяли пирожные «ежики».
– Ты не жалеешь, что родила меня?
– Нет, Мия. Мы про это тоже говорили!
А я, выходит, опять не услышала. Неудивительно: с момента, когда она заставила меня носить брекеты в начальной школе, я любые ее слова считала враждебными по умолчанию. Тебе нужны брекеты, чтобы зубы не остались кривыми, как у меня! Полгода споров, и я проиграла. И больше ничего не слышала. Погладь одежду! Сделай уроки! Выпрями спину! Не бросай школу! Не встречайся с этим мальчиком!
А потом вдруг: Режьте ногу, только спасите мою девочку!
Это значило, что она меня любит. И боится потерять.
– Я ничего не помню. Расскажи опять.
Бумажный пакет с двумя «ежиками» трясется над приборной доской. Город остался далеко позади, и тут мама внезапно чертыхается.
– А я вообще заплатила за бензин?
Я вспоминаю заправку: мама прислоняется к машине, мама разговаривает с бензоколонкой.
Я смеюсь.
– Нет.
– Твою мать.
Она прикусывает язык и смотрит на меня чуть виновато, но не разворачивается.
– Остановимся на обратном пути.
Мы обе знаем, что этого не будет. Ни ей, ни мне не захочется побывать там снова. И тут меня осеняет:
– Ролл с курицей! Я уломала Зака съесть один. Вдруг рецидив из-за него?
– Не может быть.
– Но я даже не знаю, что туда кладут, а у Зака огромный список запрещенной еды, и не надо было…
Мама кладет мне руку на плечо.
– Мия, дело не в глупом ролле.
Моя слеза бежит по ее пальцам.
– А если в нем? А если это из-за меня?
– Ты ни при чем.
– Он мой друг, – говорю я. Он мой лучший друг.
– Значит, не отпускай его.
Овцы поглядывают на нас, не прекращая щипать траву. Небо обесцвечивают сумерки. Мама заглушает мотор.
«Добрая олива! Оливковая ферма и контактный зоопарк». Стрелка указывает на въезд. Потом будет еще одна, указывающая путь к лавке и загонам с альпаками. А дальше висит знак «Входа нет: жилая часть». За этим знаком – дом. Внутри – спальня с оранжевыми шторами.
Но я никуда сейчас не пойду. Я смертельно устала. Конечности как ватные – я не смогу дойти, даже если попробую.
– Мия.
– Иди без меня.
Вот бы сидеть в автобусе и думать обо всем этом в прошедшем времени. Или лететь в самолете где-то высоко, в другую жизнь, где все легко.
Мама включает радио. В динамиках шипение, потом находится станция и звучит голос под акустическую гитару. Что-то такое напевала Бекки, когда красила детскую. От такого подкатывают слезы, даже если не понимаешь слов.
Во мне ни капли смелости. Зачем я приехала к Заку, если меня разбирает на части даже песня?
Мама гладит меня по спине и тоже плачет. В ней тоже слишком мало смелости.
Сумерки съедают остатки света. В сгустившихся тенях я различаю парня. Он заходит в загон, разбрасывает корм, вокруг толпятся козы. На вид он старше Зака, и волосы у него темнее. Эван? Я его видела всего однажды.
Он вдруг отталкивает в сторону назойливую козу и вытирает слезы рукавом. Черт. Ему тоже не хватает смелости.
Нас встречает Бекки. Ее светлые волосы стали длиннее, и за них держится смешной детский кулачок. Бекки целует меня в щеку и говорит, что я хорошо выгляжу.
– Это Стюарт, – говорит она и машет нам пухлой детской ручонкой. Я пожимаю ее. У мальчика глаза как у Зака, но скорее голубые, чем серые.
– Такой хороший, – улыбаюсь я. Бекки поворачивается к малышу:
– Ты у меня получился хороший, слышишь?
Она ведет маму в свободную комнату, где они оставляют чемодан.
– Хотите его подержать?
Мама издает умиленные звуки, как и положено, когда держишь малыша. Расспрашивает, сколько ему месяцев, какой у него был вес при рождении, сколько он спит, и чуть покачивает его, когда Бекки ведет ее в детскую.
Я остаюсь в гостиной, завороженная искорками в камине. Дрова трещат, и языки пламени поглощают все на своем пути. Бьются в огнеупорное стекло. Сердятся, что их заперли.
В детской Бекки разговаривает тихо, но я все слышу.
– В первый раз он хорошо держался… после рецидива даже еще лучше… но в этот раз как будто сдался.
– В каком смысле?
Откуда маме знать, что болезнь окутывает тебя, как саван, и раздавит тебя, если не сопротивляться?
– Он раздавлен.
Если дать волю огню в камине, он выйдет наружу, метнется по полу, начнет пожирать мебель и стены. И меня.
– Ты, должно быть, Мия.
Голос застает меня врасплох. Я встаю, но не могу разглядеть, кто зашел: огонь ослепил меня.
– Ты жестокая женщина, которая причиняет людям боль.
– Ч-что? – я трясу головой и тру глаза, чтобы наконец прозреть.
– Бекки до сих пор вспоминает сеанс эпиляции. Утверждает, что рожать не так больно. Но еще ты тогда здорово накрасила ей глаза.
По контуру он похож на Антона, но я не могу его как следует разглядеть.
– Огонь слишком яркий, да? Я переборщил с дровами.
– Наверное.
– Они укладывают мелкого спать. Хочешь, сделаю тебе газировку в сифоне?
– Нет, спасибо.
– Может, чаю?
– Нет, правда, не надо.
– Вы надолго?
Я снова пытаюсь проморгаться. Бесполезно.
– Точно не знаю. Я думаю, что не особо.
– Хорошо, что ты приехала, – говорит он, но я качаю головой. Не верю. – Бекки очень рада.
И Венди, – он прислоняется к стене. Теперь мне видно, что волосы у него совсем светлые, а физиономия загорелая. У него очень доброе лицо. – Ну надо же, я вижу ту самую Мию.
– «Ту самую»?
– Зак в честь тебя назвал альпаку.
Я удивленно поднимаю брови, но он кивает и улыбается. Ему незачем мне врать.
У меня пламя в груди и искры в глазах.
В другом доме миссис Майер торопливо обнимает меня и проводит нас по коридору. Со стен улыбаются семейные портреты. В гостиной она расхваливает мои волосы и, наконец, представляется маме.
– Я – Венди.
Мы неловко мнемся у стола, накрытого на пять человек. Я начинаю подсчет в уме, но Венди опережает меня:
– Его не будет.
Затем она ведет нас на кухню и говорит, что мальчики скоро вернутся. Столешница завалена досками и ножами.
– Вы же еще не ели? – Она смотрит на часы.
– Нет.
– Я знаю, что поздно, но… я закрутилась: паковала коробки. Эван кормит зверей, а Грег, наверное, на запруде. Они вот-вот вернутся, – она снова смотрит на часы. – Вы любите баранину?
Свистит чайник, и она спешит его снять.
Мама помогает ей заварить чай. Английский завтрак? Эрл Грей? С молоком? Все равно. Миссис Майер роется в буфете в поисках одинаковых блюдечек.
За кухонным окном видно Бекки, которая развешивает сушиться пеленки. И Эвана у сарая, с фонарем и ведром. Еще дальше я замечаю фары, ныряющие вдоль линии забора, двигаясь в нашу сторону. Семья разбита, все по отдельности. Миссис Майер гремит чашками.
– Так, чай-чай-чай… Вы так долго ехали. Устали?
Скоро столовая наполнится едой, дежурными разговорами, и все будут притворяться, что нас не засасывает в черную дыру на месте Зака.
– Мия, держи чашку. Сахар нужен?
Нет, я не буду притворяться. Нехватку Зака можно исправить только Заком.
В коридоре тихо. Он длинный и ведет к четырем комнатам. Все двери закрыты. Я иду по мягкому ковру. Первая. Вторая. Меня как будто тянет к нужной. Третья. Последняя. Здесь мир заканчивается. Есть только я и эта дверь.
Я прикладываю к ней ладонь. Он по ту сторону. Нас разделяет всего лишь дверь. Но я не могу заставить себя ни пошевелиться, ни позвать его.
Тук.
Это все, на что я способна. Я прислоняюсь к этой двери, за которой боль, сковавшая его, как заклинание.
Тук-тук.
Мне кажется, он знает, что я здесь. Я прислоняюсь к двери ухом, и вдруг слышу ответное пум-пум.
Я не знаю, каково это – когда собственное тело предает тебя раз за разом. Тратишь месяцы, чтобы отвоевать свою жизнь, но враг снова наступает, потом снова и снова, и нужно всегда держать оружие наготове, и он высчитывает свои шансы, снова и снова… Я хочу сказать ему: к черту твою математику.
– Зак…
– Тсс.
Его голос ближе, чем я ожидала.
– Зак?
