– Ах, ты теперь заделалась экспертом?
Я уже с некоторым трудом держу равновесие, приходится допрыгать до ближайшей ветки и держаться.
– Я не эксперт. Но знаю, что можно еще раз пройти химию и сделать еще одну пересадку. Или не одну. А сколько понадобится. Сейчас еще научились как-то пролечивать стволовые клетки. Говорят, результаты обнадеживающие.
– Неужели?
– И медицина не стоит на месте. В Европе и Штатах испытывают новые лекарства. Есть куча вариантов…
– Это не варианты, Мия, это все отсрочки.
– Ну и что, что отсрочки! – мой голос чуть надламывается, потому что я начинаю злиться. На него. За него. – Соглашайся на отсрочки, пока не найдется способ тебя вылечить!
– Все люди рано или поздно умирают, Мия.
– Но не у всех есть выбор – умереть рано или поздно. У той тетки, что свалилась в томатный соус, не было выбора. Она просто упала, и наверняка сопротивлялась до последнего вздоха.
– Она бы все равно потом умерла.
– Сэм бы сопротивлялся, если бы у него был выбор, – Зак отшатывается при звуке этого имени, и я хватаюсь за это. – Если бы Сэму предложили на выбор сердечный приступ за рулем или еще один курс химии, он бы выбрал химию, просто на всякий случай, потому что вдруг бы оно сработало и подарило ему еще сорок лет серфинга и бильярда, и…
– Шанс Сэма было всего десять процентов.
– Да блин, дай мне десятипроцентный шанс выиграть в лотерею весь мир, я бы сыграла на все!
– А я не азартный человек.
Это и так понятно. Иначе бы не было этого разговора. Он просто посмотрел, что ему выпало, и сбросил карты. Этому нечего противопоставить. За всем, что он говорит, стоят математика и логика. За всем, что говорю я – бурные эмоции, и больше ничего.
Вестись на эмоции всегда было глупо. Тем более что меня изрядно заносит. Но я страшно хочу, чтобы Зак не умирал. Чтобы он жил дальше. Чтобы он был рядом. Мне даром не нужен этот мир без него.
Теперь эмоции меня захлестывают, и, провались оно все, я буду реветь. Вцепившись в ветку, я разрешаю страху, горю и боли литься наружу.
– Слушай, ну прекрати.
Он меня презирает, но я не могу остановиться.
– Почему нельзя просто посидеть на заборе, не выслушивая душеспасительных нотаций? Это вообще не твоя история, Мия. Все люди однажды умирают.
– Но если есть выбор – рано или поздно, – почему не выбрать поздно? Сэм бы выбрал…
– Сэм сейчас уже где-нибудь в Индонезии.
– Да нет же! Он…
– Что? В раю? Гоняет шары с Элвисом?
Я зажмуриваюсь и сжимаю в руке ветку, словно пытаясь выжать из нее подсказку. Кисть сводит, и рука дрожит, и тут до меня наконец доходит, что такое смелость.
Смелость – это не двигаться с места, когда хочется развернуться и убежать. Смелость – это взять себя в руки и посмотреть в лицо своему страху. Открыть глаза и не отводить взгляда – от болезни, от протеза, от друзей, от парня, который может разбить твое сердце. Не отводить взгляда, потому что страх должен сдаться первым.
Я открываю глаза. Ночь больше не кажется такой уж непроглядной.
– Он здесь, – говорю я. – Сэм здесь.
Силуэты деревьев кажутся толпами призраков. За спиной Зака сверкают глянцевые стволы банксий.
Я вспоминаю пластмассовую звездочку, которая помогала мне держаться в темноте.
– Он везде, – продолжаю я. Потому что это правда.
– Сэм умер в воскресенье. Знаешь, сколько еще человек умерло в этот день?
Я качаю головой.
– Тридцать девять в Западной Австралии. Четыреста три по стране.
– Откуда ты знаешь?
– На всей планете в тот день умерло примерно сто шестьдесят тысяч человек. Это сто одиннадцать в минуту.
– Но зачем ты…
– За всю историю человечества, как думаешь, сколько людей умерло?
– Не представляю.
– Угадай.
– Не хочу.
– Вообще-то я тоже не знаю цифры, но представь нескончаемую череду похорон, кремаций и ритуальных спусков тел на воду Ганги. И я это к чему. Если каждый человек, кто когда-либо умер в истории, сейчас находится, как ты говоришь, «везде», откуда нам до сих пор есть чем дышать?
Дышать действительно становится все труднее, но я напоминаю себе, что я здесь не одна. Сэм здесь. Дедушка с бабушкой здесь. Призраки всех, кто мне дорог, со мной и во мне, всегда. В ветке, за которую я держусь, вибрируют необъятность тех, кто ушел.
– Представь, что вам с Сэмом удалось поменяться местами на день. Типа, ты на день стал прахом, а Сэм тобой – восемнадцатилетним чуваком с капризным костным мозгом. По науке так не бывает, я в курсе, не надо перебивать. И даже в Диснейленде так не бывает, но неважно, просто представь: вот Сэм просыпается, и у него впереди целый день жизни.
– В моем теле?
– Твоем, да, Зака Майера. Что бы он сделал, как думаешь?
Зак задумчиво покачивается, но медлит с ответом.
– Целых двадцать четыре часа в этом теле. А?
Взгляд Зака скользит по стволу дерева. Выше и выше, до самой высокой ветки, потом еще выше. Я больше не знаю, слышит он меня или нет, но продолжаю:
– Я так думаю, что он не страдал бы фигней с подсчетом шансов. Он вцепился бы в этот день и прожил бы его по полной. Пошел бы на рыбалку, покатался бы на доске, жрал бы канапе из чеддера. Еще он бы смеялся и ходил на руках. Может, даже поцеловал бы меня. Он бы просто делал все, что ему вздумается. Потому что жизнь только одна, Зак. И шанс только один. И от него легко отказаться, но…
– Не легко!
– …как бы там ни было, отказаться и опустить руки – это дурацкий способ умереть. Куда хуже, чем свалиться в чан с какой-то дрянью или убиться током, поливая елку с фонариками…
– Мия, замолчи уже, – Зак спрыгивает и идет ко мне.
–.. а Сэм бы ни за что не выбрал настолько дурацкий способ смерти, он бы до конца пытался…
Зак подходит и целует меня. Я его ненавижу. Я его люблю.
Потом он закрывает мне рот ладонью.
– А теперь все-таки замолчи и загадай желание.
– Ммм?
– Звезда упала. Но ты так растрещалась, что не заметила. Давай, загадывай.
У меня зажат рот, и слезы текут рекой. Целое желание? Одно-единственное? Да без проблем. И нет, не насчет моей ноги.
Он словно слышит эти мысли, потому что внезапно опускает руку. Он так близко, что я вижу в его глазах испуг. Как жаль, что я не могу поменяться с ним местами.
Он говорит:
– Я не хочу снова валяться взаперти в палате.
– Понимаю.
– И не хочу смотреть, как маму снова обнадежили, а потом…
– Она у тебя сильная.
– А если ничего не получится, что тогда?
– Тогда попробуешь снова.
– И сколько раз? Сколько курсов понадобится?
– Я не знаю.
– Я хочу обычной жизни.
– Она у тебя есть. Болезнь, здоровье – то и другое обычная жизнь. Ты пока еще живой настоящий Зак. Девять из десяти.
– Девять?
– Ну да. Я бы поставила десятку, но от тебя плохо пахнет. Ты сколько дней не снимал эту пижаму?
– Мне не страшно умирать, – говорит он.
Я сжимаю его руки.
– Знаю. Но когда страшно – это тоже нормально.
– Мне даже не то чтобы не страшно. Я просто дико злюсь. В этом мире можно делать разные штуки – рожать детей, сажать лес. Я не сделал вообще ничего. И о чем все это было тогда, если я просто умру, сделав кучу родных несчастными?
– Родные хотят, чтобы ты решился на еще один курс.
– Они сами этого не выдержат.
– Они сильнее, чем ты думаешь.
– А ты?
Черт, подловил. Я быстро вытираю слезы и демонстрирую бицепс. После долгих недель на костылях он довольно крепкий.
– Впечатляет, да.
Я удерживаю равновесие, держась за его плечи, и вижу, что он жутко устал. Что провалиться назад в пустоту – легче легкого. Но я буду рядом и его не отпущу, как он не отпускал меня. Может, я просто эгоистка, которой хочется, чтобы он был рядом. Но чем это плохо?
– Видишь, я теперь как Халк, – комментирую я свой бицепс.
– Временами зеленеешь и все крушишь?
– Это тоже. Но еще я сильная. А ты? Меня б не помешало подбросить к дому Бекки.
– Зачем?
– Не уверена, что проскачу всю дорогу на одной ноге.
Зак чертыхается и качает головой. У него такие серые глаза. Я утомила его – все утомило его, – но я держусь за его плечи и не отпускаю.
Он говорит:
– У меня что, есть выбор?
Я мотаю головой в ответ.
Зак поворачивается и приседает, чтобы мне было удобнее за него схватиться. Я обвиваю руками его шею и загадываю второе желание.
За стенкой новичок. Нина жизнерадостным тоном стюардессы рассказывает правила проживания. Как будто такие полеты бывают без осложнений.
Не бывают.
Будет турбулентность. Незапланированные пересадки. Плохая еда. Нехватка кислорода, тошнота, даже паника.
Но если новичку повезет, ему не придется переживать это в одиночестве.
