- Хорошо говоришь, аж слезу хочется пустить, но не выдавливается, потому, что у меня нет такой, сколько ни копайся в памяти. Есть давно забытые вымершие Петушки, где родился, и от которых осталось несколько развалившихся домов, затиненная речка гусям на смех да поля, заросшие сорняками и кустами. А большая часть жизни прошла здесь, в безликих городских катакомбах и панельных казематах. Народу здесь столько, что и друзей не завести, первая любовь оказалась обманной, а природу заменяют улицы, улицы, улицы… В общем, я – человек без малой родины и, следовательно, с малой, прописной, буквы, проще – городской червь. – Он поднялся и поставил греть чай для червей.
- Не отчаивайся, - обнадёжил Пётр Алексеевич, - у тебя ещё осталась, во-вторых, любовь к большой Родине с большой буквы.
- Не приемлю, - резко отказался от этой привилегии гражданин России. – Не понимаю, как можно любить что-то грандиозное, что не поддаётся разумению, что многонационально, многоконфессионально, многокультурно, многоязычно и ещё много чего. Явно видна подмена понятий Родина и государство. Не приемлю! Но если, не дай бог, что случится, пойду защищать добровольцем, не колеблясь.
Курочкин рассмеялся, очевидно, согласный с оппонентом.
- И меня возьми. Я буду перевязывать твою дурную голову. – Теперь возрадовались оба: как-никак, а в дерьмовом государстве вместо двух единичек появилась двойка.
- Ещё и ещё раз повторяю, - горячился антипатриот, подогретый коньяком и возможностью высказаться. – Большую Родину, превратившуюся стараниями властей в рыхлый смрадный конгломерат воров, тунеядцев, торговцев и потребителей, где вольготно себя чувствует несокрушимый лживо-продажный чиновно-банковско-олигархический монолит, успешно перенявший манеру говорить лапшеобразно правильно, много и пространно, размазывая суть, а делать всё так, как захочется, не приемлю.
- Ладно, - отступил идеолог расщепления патриотизма, - давай тогда вычленим из большой любви и обозначим, в-третьих – любовь к народу, к населению Родины. Есть она у тебя?
- Только к русскому, - уточнил мелкосортный серенький камешек-песчинка конгломерата. – До другого мне дела нет. Я ничего не имею против других наций, но пусть всегда и всюду, в пределах любого государства каждая нация любит себя. Я не хочу быть россиянином, я хочу быть русским.
Курочкин, откинув голову, внимательно посмотрел на русского.
- От тебя терпко попахивает национализмом.
- Ну и что? – не смутился великоросс. – Разве это плохо? Разве в многонациональном государстве не должна главенствовать доминирующая по численности и территории нация? Разве не сильная нация скрепляет государство? Разве слабых уважают? Если русские будут по-настоящему любить и уважать себя, их будут любить и уважать другие нации. Уважать и бояться. Без силового уважения мира в многонациональном государстве не будет. Государство по определению в первую очередь – сила.
- Вот не думал, что встречу в тебе ярого великорусского шовиниста, - как-то неуверенно навесил доктор на хозяина позорный ярлык. – Не любить – значит, ненавидеть.
- Это почему же? – возразил русский патриот. – Я не коммунист, у которых только два цвета – красный и белый. Мне терпимы все цвета радуги. Я за терпимость друг к другу без навязывания любвей. Я хочу быть сам по себе, без шор, наушников и кандалов. Мой лозунг: даёшь личную свободу! И вообще: хватит мусолить измусоленные понятия. Разливай остатки, чтобы не прокисли, а то уже и чайник нетерпеливый голос подаёт.
Не готовый к таким радикальным суждениям Курочкин молча опорожнил бутылку. И третий, последний шкалик они хватанули за Дарьку. А он, словно почувствовав причастность, встал и, потоптавшись на трёх, разминая затёкшие лапы, посмотрел на собутыльников с целыми шкурами осуждающим взглядом и улёгся снова, не сумев накрыться. Пришлось хозяину встать и помочь, а заодно и погладить по голове, снимая психологическое напряжение от неприятного разговора, вечного для всех русских, особенно за бутылкой армянского коньяка. По обоюдному молчаливому согласию больше к патриотической теме не возвращались. Иван Ильич достал чашки, налил кипятку, предоставив каждому дополнить заваркой любимой консистенции. Доктор, аккуратно прихлёбывая, пил без сахара, обняв чашку усами, а Иван Ильич насыпал три ложки, насыщая рабочий мозг. Шоколад остался невостребованным.
- Завидую тебе, - напившись и отдувшись, сказал Пётр Алексеевич, вытирая усы. – Ты ещё творишь, а мне пора подбивать бабки и задуматься, зачем жил и что оставлю потомкам.
- Стоит ли? – лениво спросил действующий творец, отставив чашку и тоже вытирая усы.
- Что стоит? – не понял законченный творец.
- Стоит ли задумываться о смысле жизни, - пояснил молодой. – Живи, как живётся и пока живётся, вот и весь смысл.
Старший недовольно задвигался на стуле, отодвинул чашку.
- А ты, батенька, попросту духовный лодырь, - обозвал творца. – На что уж я старый и убеждённый фаталист, но и то с годами всё чаще задумываюсь, а так ли я прожил долгую жизнь, и что останется после меня людям. – Он опять придвинул к себе чашку, повертел в ладонях. – Для многих сейчас, конечно, удобна упрощённая философия жизни, заключающаяся в том, чтобы не задумываться о её смысле. Живи, как живётся, живи сегодняшним днём – философия обывателя, жизненного шлака – после нас хоть потоп!
- Спасибо за комплимент, - чопорно наклонив голову, поблагодарил шлак. – Некогда мне об этом думать, - оправдывал своё обывательство, - да и незачем.
Иван Ильич, конечно, безбожно врал. На самом деле он до Дарьки часто задумывался, зачем так неудачно женился, зачем так долго терпел квазисемейную жизнь, зачем торчит в бесперспективной шарашке, зачем впустую тратит мозги на ненужные изобретения, и что его ждёт дальше. Последнюю мысль он отгонял, прикрываясь неизбежной судьбой.
- Разве кто знает достоверно, зачем живёт? Разве можно оценить себя, любимого? Не напоминает ли это бестолковую ведомственную ревизию? Не уверен, что стоит постоянно грызть себя и тратить душевные силы на самокопание. Работай, если нравится работа, и смени её, если не по душе. Вот и весь смысл.
Но вредный старикашка не согласился.
- Ты просто не хочешь признаться даже себе, что живёшь не так, как хотелось бы, и не так, как надо, потому, что не способен изменить ни себя, ни свою жизнь. Кишка тонка!
- Может быть, - не стал обижаться на правду плывущий по течению, в чём не хотел признаваться. – Я, безусловно, не Лёва Толстой. Это он, глыба, убеждённый в своём учении непротивления злу, маялся с ним всю жизнь, а когда в конце жизни понял, что оно нужно только корыстным проходимцам, а не народу, нашёл в себе силы уйти и от неблагодарного народа и от обманутого себя. Мне этого не дано, мне можно только сдохнуть, если вдруг пойму, что вся жизнь прошла прахом, а мне этого не хочется.
Пётр Алексеевич налил чаю покрепче, бросил туда две дольки лимона, заставив Ивана Ильича поморщиться от кислоты.
- Глыбе, конечно, труднее сдвинуться с места, чем нам, пыльным камешкам, - стоял на своём добрый доктор и давил на больную мозоль хозяина. – Но надо. Так заповедано мудрецами, предками и, если не возражаешь, богом. Помнишь: каждый живущий на земле должен, чтобы чтили потомки, родить сына…
- Не получилось, - огорчённо вздохнул бракодел.
- …посадить дерево…
- Посадил, но все на улицах зачахли, - признался и в этой промашке неудачливый лесовод.
- …и построить дом.
- Архаика, - хмыкнул несостоявшийся строитель. – Теперь никто не строит, а по-ку-пают. На ворованные деньги.
Курочкин выхлебал кислятину, не поморщившись, до того был увлечён темой и раздосадован позицией собеседника.
- Конечно, не надо понимать древние требования дословно. Понятно, что под рождением сына понимается обучение продолжателя дела…
- Не обучал и не думаю, - опять занудил бездельник.
- …под высаженным деревом – плоды труда, необходимые и полезные людям…
- В архиве, - безнадёжно вздохнул бездарный садовод.
- …а под домом – большое дело, созданное для продолжения потомками и соратниками.
- Всю жизнь занимаюсь мелочами, - пробрюзжал индивидуалист. – Мне нет дела до потомков, которых нет, и соратников, ушмыгивающих от дела ради выгоды, - вспомнил про Шматко.
Пётр Алексеевич встал и отошёл к окну, как будто не желая оставаться рядом с великовозрастным бестолковым юнцом.
- Человек, если он настоящий человек, должен оставить след на земле, - сказал убеждённо. – Любой, но значимый для потомков. Чтобы не зачах гомо сапиенс.
- А надо ли? – чванился один их последних. – И так до того наследили, что и дышать нечем, и выйти на природу негде.
Ревнитель разумной человеческой мысли, связывающей человеков в разумное прогрессирующее сообщество, не обратил внимания на пошлый лепет хозяина и постарался полностью разрядиться разумной мыслью, до понимания:
