- Домом может быть и хорошая книга. Больше того: по моему глубокому убеждению, печатное слово – самый надёжный и самый ценный след разумного человека для будущего. Оно, слово, появилось первым и исчезнет последним, вместе с гибелью нашей планеты. Поэтому я набрался наглости и сочинил свой словесный труд, надеясь, что таким образом продолжу и после смерти любимое дело – лечение животных.
Иван Ильич даванул зубами лимонину, сморщился и с отвращением бросил её в чашку.
- Мне этого не суждено, - сказал он с кислым выражением лица. – Мои приборы при современном стремительном развитии науки и техники устаревают так быстро, что не успею сдохнуть.
- Пиши книгу с расчётом на будущие приоритеты, - подсказал сочинитель.
Иван Ильич опять сморщился, хотя лимона во рту не было.
- Не-е-о-хо-та, - протянул он как пацан при виде ненавистной овсянки. – А твою обязательно приобрету.
- Ничего не выйдет, - огорчил автор. – Не издана. Оказывается, издательствам мой опус о лечении животных не нужен. Им требуются Донцова, Маринина и иже с ними. Вернее, издать можно, но с солидной предоплатой издания и продажи. Таких денег у меня, ветеринара, конечно, нет, так что пришлось отложить свой словесный труд, как говорится, в долгий ящик до лучших времён.
«Зря ждёшь», - хотел обрадовать оптимиста Иван Ильич, - «не дождёшься!», - но тактично промолчал.
- Ну, ладно, - оторвался от окна надеющийся на лучшие времена литератор. – Мне, пожалуй, пора к Маше, а то разволнуется, придётся таблетками успокаивать.
Встал и хозяин, не возражая против окончания кукарекания, не удавшегося в большей степени по его вине. Освободившись от многочисленных табу Элеоноры и её окружения, он не хотел терять нечаянно обретённой свободы и потому без раздумья ощетинивался против всякого навязывания любых принудительных обязательств. Ему неприятны стали все без разбора, кто пытался учить жить. Особенно, если в это вмешивали ещё и высокие штампованные идеалы, нередко прикрывавшие низкие помыслы. Он, конечно, не думал ничего плохого о Курочкине, но сдержаться, пересилить себя не смог. Да и сам ветеринар виноват, настроившись на торжественный тон. Зачем? Покукарекали бы о футболе, животных, политике любимого правительства, в конце концов, или хотя бы о бабах под пузырёк, и всё было бы у них лады. А так оба остались неудовлетворёнными и собой, и товарищем.
- Сударю нужна сударыня, - изрёк напоследок ветеринар ещё одну истину.
- Догадываюсь, - согласился хозяин страдальца. – Гуляем вечерами, может, и встретим подходящую.
- Есть у меня на примете, - порадовал кобелиный благодетель, - такая же маленькая, пушистая, чёрно-белая…
- …зовут Джулией, или Юлькой, а хозяйку – Верой Васильевной, а у неё барахлит телевизор, - продолжил Иван Ильич и угадал.
Курочкин рассмеялся:
- И в этом интимном деле не удалось помочь. – Он прошёл к порогу, повернулся: - Всего хорошего, - хотел подать руку, но хозяин остановил:
- Подождите, мы тоже выйдем, по надобности, - бережно поднял Дарьку, сторожко наблюдающему с приподнятой головой за людьми, куда-то собирающимися без него. Попросил: - Открой и закрой, - и, мягко нащупывая не видимые под ношей ступени, медленно двинулся вниз.
- Запирать не надо? – спросил швейцар.
- Незачем, - ответил сосредоточенный на спуске носильщик.
На улице уже начинало темнеть, но жильцы ещё маялись без дела в праздной болтовне на скамейках и за столиком для домино и карт, и раненому животному негде было задрать заднюю лапу.
- Мы пойдём за дом, - сказал Иван Ильич ожидающему Курочкину.
- Я пошёл, - ответил тот, - всего хорошего! Завтра приходить или позвонишь?
- Позвоню, - решил без нужды не беспокоить занятого ветеринара освоившийся с бедой Дарькин хозяин. – Бывай! – и они расстались без рукопожатия, поскольку руки Ивана Ильича были заняты.
Упругой торопливой походкой Курочкин растворился в темноте, а они пошли за дом, где росли, никак не умирая, чахлеющие из года в год деревья. Осторожно поставив Дарьку к одному из них, Иван Ильич подождал, пока пёс, шатаясь и чуть не падая в неустойчивом равновесии, обмочит нижнюю часть ствола, и хотел перенести мочеиспускателя к другому, но тот запрыгал сам, порадовав хозяина гордой самостоятельностью. Так проскакали четыре дерева, и только тогда облегчившийся Дарька бессильно сел, требовательно посмотрев на Ивана Ильича: чего, мол, стоишь? Неси домой.
- Вот молоток! – похвалил тот малыша. – И не надо нам никаких Айболитов с пилюлями и шприцами, сами оклемаемся. – Поднял изнеможенного Дарьку и понёс с кратчайшей вечерней прогулки на ночной покой.
Дома уложил болящего под стол, а сам пошёл на кухню заметать-замывать следы неудавшегося пира. Прежде, чем приступить к неприятным обязанностям домашней хозяйки, выпотрошил пяток мясных шариков из оставшихся пельменей и отнёс раненому. Тот, не поднимая головы, понюхал и отказался, отодвинув пасть подальше от гадости, непригодной для больного. Иван Ильич не стал настаивать, вернулся в кухню, сварил сардельку и, отрезав пару кружков, снова пристал к голодающему больному. Это подношение обнюхивалось более тщательно, и в результате раздражающий запах любимого деликатеса заставил малыша с трудом проглотить один кружок, как будто в одолжение заботливому хозяину. Второй кружок он есть не стал, даже хотел подняться и уйти от соблазна, вредного ослабленному организму, всеми силами борющемуся с болью. Иван Ильич придержал его рукой, убрав еду.
- Всё, всё, - не стал настаивать настойчивый кормилец, удивляясь собачьей способности регулировать разумные потребности желудка. – Больше не дам. Отдыхай, - и Дарька послушался, а хозяин принёс шерстяной «плед» с оставшимися рукавами и легко накрыл малыша. Тот не сопротивлялся, закрыв глаза.
Позже, покончив с хозяйственными делами, Иван Ильич присел к телеку, но там на всех каналах показывали какие-то жуткие, с убийствами и битьём женщин, сериалы из обыденной жизни страны. Выключив телевизор и включив бра, прилёг на диван с книгой, не глядя взятой с полки, открыл посередине, как делал всегда, и начал читать. Вскоре сообразил, что попал Хемингуэй с его неопрятно обрубленными и грубыми фразами и предложениями, отложил книгу и сладко зевнул. Вспомнились обрывки диссонансного кукареканья. «А ведь прав доктор», - подумал, примиряясь с отстаиванием Курочкиным необходимости для разумного человека высокого патриотизма и житейского духа смысла жизни. «Завтра же», - решил непоследовательный гомо сапиенс, - «уволюсь к чертям собачьим и уйду в какую-нибудь телемастерскую». Подумал, подумал и окончательно решил: «Закончу лазер и уволюсь. Хватит коптить в архив, и так вся жизнь там». Подложил руки под голову, ноги сложил одну на другую, чтобы удобнее мечталось. «Людям – польза, да и сам в накладе не буду», - вспомнил разговоры Шматко о приличных заработках приличных телемастеров. «Куплю коттеджик на два этажа, больше не надо - и так надоело заползать на третий, и обязательно голубой – цвета мечты – Мерс. Подкачу как-нибудь к Элеоноре, небрежно открою дверцу, обитую изнутри красной кожей: «Садитесь, мадам, подвезу. Вам куда? К банкиру? Нам по пути: как раз хочу небольшой счётик открыть этак на… но не будем уточнять». Иван Ильич улыбнулся приятным юношеским мечтам. «Помолиться, что ли», - подумал вяло, - «о ниспослании малости благ заблудшей овце? Или барану. Говорят пастух-прародитель одинаково помогает и христианам, и нехристям». Сам баран относился к последним, но в силу молитв верил. Не верил в христианского Бога. Для него, физика, единственным и всемогущим Богом было электромагнитное поле Земли, а души людей – малюсенькими частичками силовых линий, колеблющимися в зависимости от преобладания положительных зарядов – добра или отрицательных – зла. Молитва избавляет от излишней отрицательной энергии, и тогда локальное поле человека приходит в нейтральное состояние, и душа успокаивается. «Отче наш, иже еси»… - начал нехристь, но положительную молитву перебила отрицательная мысль, прогнув душевную извилину к самому сердцу: ему ещё долго придётся бездарно мытариться в архив. С этой счастливой мыслью он счастливо заснул.
-5-
Он так и проспал беспробудно всю ночь на диване, одетый. Очнулся от заморочного сна, будто хлестнули плетью, когда солнцу уже надоело заглядывать в окно поверх блестящих крыш, разглядывая неряшливого засоню. В глазах – ни капельки сна. Вскочил и сразу на колени и под стол, к Дарьке. Тот, скинув «плед» на пол, спал на нём, свернувшись ракушкой. В стоящей рядом миске вода была уполовинена. «Ну и няня! Чёрт тебя дери!» - ругал себя Иван Ильич. – «Вот кого уволить надо без всякого заявления! Мало уволить – выпороть стоит!» Он тихо позвал:
- Дарька! Как ты?
Малыш развернулся, открыл сонные глаза, хотел потянуться, но драная шкура не позволила. Он сел, опираясь на обе передние лапы, подрагивая больной.
