— В этом году только запланировали, железно уже решили, без дураков. Но тут со мной эта беда и приключилась. Ведь когда я прочитала этот диагноз — лимфогрануломатоз, я сначала не поняла даже, что это за ерунда такая, до тех пор пока не сказали, что будут облучать. Вот тут только я и разревелась, как дура. Все спрашивала, доктор, а можно отложить, а, хотя бы на годик, мы ведь с Вовчиком маленького запланировали, седьмая неделя пошла, я сейчас не могу, пусть он появится, а потом облучайте сколько хотите! А она нашла чем утешать, говорит, ты, милая, скажи спасибо, что вовремя тебе диагноз поставили, когда еще аборт можно делать, не дай Бог, на поздних стадиях выявили, пришлось бы ждать, когда родишь, а потом только сажать на химию. Мы, говорит, тех, кто не рожал, специально в паховой области не облучаем, если на первых стадиях. И тогда шанс остается. Вот пролечишься, лет пять подождешь, и если ремиссия будет стойкой, рожай себе на здоровье хоть тройню. Легко сказать тройню, да через пять лет мне же уже за тридцать будет, и еще неизвестно, смогу ли я родить, тем более после аборта... Хорошо, что Вовчик так держится. Я даже не ожидала. Фрукты мне носит, цветы, каждый день после работы сюда как штык. Мне ведь девчонки такого тут наговорили, прямо волосы на голове шевелятся. Я бы ни за что не поверила, если б сама не услышала. Ты представляешь, их мужики бросают, когда узнают, чем они больны. У нас одна уже неделю рыдает, говорит, что откажется от лечения. Жила, говорит, со своим душа в душу, несколько лет жила. А потом, когда ей сказали, что миелома, он сначала ухаживал, как все, готовил даже. Но только после второй химии, когда у нее все волосы и зубы выпали да еще и костыли пришло время покупать, сломался. И ни слова не сказал, гад! День его нет, другой, третий, она уже дергаться начала, звонит, а у него трубка отключена, а на работе говорят, что вышел. Потом она его маме дозвонилась, а та ей отвечает, спокойно так, главное: оставь его в покое, пожалуйста, он больше не может это выносить. Ну как так можно сказать: не может? Ну как?!! Он же ей смертный приговор подписал этим своим не может. Убил ее просто. Как он жить только после этого будет, а? Неужели как ни в чем не бывало? Она говорит, если бы он сразу ушел, она бы держалась. А когда так, на полпути, когда хватаешься за близкого человека, как за соломинку, а он тебя, ни слова не говоря, бросает, это страшнее, чем предательство. Гораздо страшнее. И откуда такие гады берутся? Жаль, что когда клянутся быть вместе и в горе, и в радости, никогда не уточняют, в каком именно горе. Я бы каждого, ей-Богу, каждого заставила ответить на вопрос — а если твоя половинка заболеет, да не гриппом каким, а вот, допустим, раком, ты как себя поведешь? Будешь вместе до конца, при любом раскладе, стиснув зубы, или сломаешься, как сгнившая ветка? С другой стороны, это же глупость какая-то несусветная, такие вопросы задавать. Кто ж правду-то скажет? Хорошо, что мой Вовчик не такой. Он все выдержит. Я в него верю.
А у тебя девушка есть?
***
— Есть, есть, а как же, конечно же есть!
— Ну тогда доставьте еще хотя бы два-три экземплярчика, товарищам показать... Японским товарищам, — уточнил Искандеров, доставая из внутреннего кармана пиджака массивную перьевую ручку. — Впрочем, я уже передумал. К чему затягивать процесс? Вы сказали, в типографии ждут моего согласования? Хорошо, я готов его дать. Лучше печатайте быстрее тираж. Так где, говорите, требуется расписаться?
— Здесь, здесь... и вот здесь еще. И на другой стороне. Ага. Спасибо. Разрешите идти?
Искандеров бросил на меня быстрый взгляд, словно проверяя, не собирался ли я поддеть его этим своим «разрешите». Через час я уже был в типографии с радостной вестью.
— Как все удивительно благополучно завершилось, — думал я, помогая водителю «газели» загрузить стопки с тиражом в кузов. — И с чего это вдруг
Искандеров решил сменить гнев на милость? Никаких тебе пыточных подвалов Большого дома. Никаких масок-шоу в офисе. Никаких подброшенных наркотиков. Все прошло как по маслу, точно по учебнику Коттлера. Нет, повозиться, конечно, пришлось, и немало. Одна история с написанием статьи от имени эксперта по укиё-э чего стоит. Теперь я, наверное, могу диссертацию защитить про подделки японских гравюр XIX века. Но все это сущие пустяки по сравнению с казнями египетскими, которые наслал бы на нас Искандеров, сорви мы сроки сдачи альманаха. Замечательно! Все просто замечательно! Можно уже прикинуть, сколько мне причитается за эту работу. Так, 10% — верстальщику, 20% — дизайнеру, с типографией мы уже рассчитались, на мою долю, значится, выходит целых...
— Нет, я не могу это больше выносить, отстань от меня, я считаю, неужели не ясно, считаю!!! — мысленно прикрикнул я на навозную муху, битые сутки наматывавшую круги вокруг абажура моего подсознания. — И как тебе не надоест, а? Ты что, не понимаешь, когда с тобой человеческим языком разговаривают, не понимаешь, да, ну все, мое терпение подходит к концу, не хочешь по-хорошему, будет по- плохому, только не говори потом, что я тебя не предупреждал, нет, я не угрожаю, еще чего, я и не думаю угрожать, как тебе в голову такое могло прийти, и не надо меня успокаивать, я спокоен, понял, гад, спокоен, а теперь слушай сюда, я хочу вбить в твою тупую башку одну простую мысль, если не будет меня, то не будет и тебя, понял, повторяй это себе перед сном, чтобы лучше запомнить, я же от тебя многого-то не требую, ручки пачкать не придется, тем более я уже все сделал сам, и теперь все кончено, кончено, понял, кончено, я сжег все мосты, перешел Рубикон и разрушил Карфаген, осталось состряпать одно маленькое дельце, но вся закавыка в том, что справиться с ним можешь только ты, и я надеюсь, очень надеюсь, что моя скромная просьба будет услышана:
— Дай мне забыть...
Но вымоленный скипетр забвения вдруг взял и обернулся бейсбольной битой, которая без всякого предупреждения огрела меня по спине, словно чья-то тяжелая ладонь с размаху прихлопнула севшего на лоб комара. В глазах резко потемнело, в позвоночнике что-то хрустнуло, а в лузу желудка ухнул бильярдный шар тошноты.
— Ну ты даешь, поскользнулся, что ли? — склонился надо мной водитель. — Под ноги смотреть надо, не видишь, тут лед!
***
Я смотрю на Машу, когда она говорит, смотрю на ее глаза, на ее губы, на ее капельницу, тебе не кажется, что колесико нужно подкрутить, слишком быстро капает, ну хорошо, секрет так секрет, не хочешь отвечать, не надо, а я вот что на самом деле хотела спросить, когда у тебя выпали волосы, в смысле, через сколько дней, это-то хоть не секрет, да ты что, правда что ли, а у меня еще держатся, девчонки говорят, только через месяц начинают лезть, ее хочется взять за ушко, да нет, не больно, не по-настоящему, всего лишь понарошку, взять маленьким таким пинцетиком и поднять, нежно, как высохший листик, чтобы аккуратно положить между страниц какого-нибудь самопального гербария в старой книжке, которую листают, когда взгрустнется, ты представляешь, я их целых два года отращивала, чтобы до плеч доставали, и тут на тебе, выпадут до последнего волоска, да, кстати, почему бы мне не сочинить здесь роман, все равно время зря пропадает, не дневник, не записки, а именно роман, где будет два главных героя, примерно такая вот Маша, да, сойдет, лишь бы без Вовчика на запасной скамье, ну и главный герой, как водится, а у нас одна вчера из Калининграда приехала, Ленка, совсем молодая, двадцати еще нет, два года по больницам, как ее там только не лечили, чем только не пичкали, да все без толку, потому что лечили не пойми от чего, а потом, когда наконец разобрались, вызывают ее и говорят, в его истории будет разбитая любовь, когда-то давно, в прошлом, а она потеряет любимого человека сейчас, только что, да, точно, он бросит ее, как бросил ту соседку по палате, сказав, что больше не может, мы, Леночка, теперь от пациентов ничего не скрываем, так что садись и внимательно слушай, тебе, девочка, осталось жить пять дней, есть, правда, один шанс, если хочешь, езжай в Питер, там есть чудо-доктор Екатерина Рудольфовна, она мертвых из могил поднимает, только возьми обязательно направление у участкового врача, и вот они встретятся в больничном коридоре, у этого дурацкого красного автомата, она будет рыдать в три ручья, а он угостит ее кофе, но без всякой задней мысли, короче, она ноги в руки и в поликлинику, быстро бежала, отдышаться не может, так и так, говорит, мне к участковому, направление взять, а ей отвечают, участковый будет только на следующей неделе, она переспрашивает, это через семь дней, что ли, совершенно точно, девушка, совершенно точно, через семь дней, и вот у них начнется странный роман, прямо здесь, в больнице, оба лысые, как колени, оба с капельницами, бесполые существа, которым уже ничего не надо, бесплотные тени, бегущие к смерти, ловящие весь кайф только от того, что даже к смерти вместе бежать веселее, чем поодиночке, и тут она как захохочет, словно ненормальная, на всю регистратуру, ее обступили, спрашивают, что с вами, девушка, вам плохо, может дать воды, а она все смеется и смеется, никак не может остановиться, мне, говорит, через семь дней направление будет уже не надо, и снова смеется, потому что, смеется, через пять дней, смеется, мне сказали, смеется, что я умру, совершенно точно умру!
