— Это неправда, Дэвид. Я собиралась уйти от тебя совсем по другой причине.
— По какой же?
— По той, что ты становишься невыносим.
— Да? Чего же ты не можешь вынести?
— Ни-че-го. Твои поступки, Дэвид, невыносимы. Это… ханжество. Это самодовольство. Это…
— Люди пропадают и погибают на улицах, Кейти. И мне, честно говоря, прискорбно слышать, что ты усматриваешь в этом самодовольство.
Больше я не смогла выдавить из себя ни слова. Ну что тут еще скажешь?
То одно, то другое — в первое лето нашей совместной жизни был перелом ноги, во второе нам помешала студенческая бедность — и в результате мы с Дэвидом смогли выехать в отпуск только на третий год наших отношений. Мы были тогда вполне приличной парой. То есть ссоры случались, и временами Дэвид просто выводил меня, как специально становясь отвратительным и несносным. Так что, даже если нам приходилось расстаться на несколько дней, я не ощущала потери. Иногда я ловила себя на том, что мне хочется записать наши разговоры, чтобы потом выяснить, в чем тут дело. Но главное — я никогда и ни при каких условиях не задумывалась, хочу я остаться с ним или нет, потому что знала, что-то говорило во мне, что я влипла надолго. Первый отпуск на третье лето совместных отношений никак нельзя было назвать медовым месяцем. Если мы и лелеяли какую-то надежду, что это случится, то, можно сказать, наши планы сорвались. Нам даже не представилось возможности провести хоть пару недель в постели, вставая лишь затем, чтобы кормить друг друга салатами из экзотических фруктов. Более вероятным казалось, что Дэвид уйдет в двухнедельную тоску по потерянному скрабблу, больше всего напоминая капризного ребенка. Что поделать, в таком состоянии находились наши отношения уже тогда.
Мы наткнулись на дешевый авиатур в Египет, с экскурсионным обслуживанием, но уже на второй день в Каире Дэвид захворал. Его буквально валило с ног — таким Дэвида я еще не видела. У его поднялась температура, он был в горячечном бреду, каждые два часа его выворачивало наизнанку, и, вдобавок, он стал ходить под себя. Между тем мы жили в дешевеньком отеле, где в комнате не было ни туалета, ни душа, так что мне приходилось постоянно за ним убирать.
Отчасти я была даже довольна этим, принимая данность как испытание. Ведь впереди нас ждали долгие годы совместной семейной жизни, и предстояло проверить, готовы ли мы к ней. Выбирая профессию врача, я могла предвидеть, что чем-то похожим придется заниматься и в семейной жизни. Так что мне предстояло испытать себя: смогу ли я видеть ежедневно перед собой мужчину в подобном состоянии и все же испытывать к нему наутро уважение? Я блестяще выдержала испытания. Дэвид не услышал от меня ни слова упрека или жалобы. Причем унизительное положение Дэвида, в котором он пребывал все это время, никак не повлияло на наши дальнейшие отношения. Короче, я проявила себя с лучшей стороны, человеком, способным к зрелым чувствам.
Но, как теперь выяснилось, я жестоко ошибалась. Это было не испытание. Какая женщина бросит своего ухажера гнить в загаженной постели, в незнакомом отеле, в чужой стране? Испытание пришло позже. И я не выдержала его.
Уэнди и Эд, та самая пара, которая проживала в доме под номером 19, заявились к нам с утра пораньше уже на следующий день. Они приняли к себе мальчика по имени Робби, который, как они сами утверждали, им очень понравился. Они весь вечер провели вместе, расспрашивая Робби о его делах, о том, как он вступил на этот злосчастный путь, и легли спать с чувством выполненного долга. Они были уверены, что поступили правильно, взяв к себе мальчугана. Однако утром выяснилось, что Робби исчез. Вместе с ним пропали видеокамера, семьдесят фунтов наличными и браслет, оставленный Уэнди возле раковины, когда она мыла посуду. ГудНьюс слушал этот душераздирающий рассказ с нарастающим возбуждением, которое сразу поразило меня: я-то по наивности считала, что он спишет это на «боевые потери», на неминуемые побочные результаты эксперимента, признает недостаток опыта в подобного рода делах по устраиванию приютов на дому — словом, начнет говорить на тему, где мы могли как-то продолжить разговор, подхватить его и развить, а уж после прийти к печальным, но неизбежным для него выводам. Тем более риск в любом деле неизбежен, но все равно это послужит великой пользе — и тому подобное. Однако, оказалось, ГудНьюса взволновало вовсе не воровство, а наша буржуазная логика.
— Нет, так нельзя, — сказал он. — Мы сразу перескакиваем к выводам. А мы не должны этого делать. Следует сначала поразмыслить, а не перескакивать с одного на другое.
— Что вы хотите сказать? — искренне опешил Эд. Он, как и я, блуждал в потемках, не понимая логики ГудНьюса.
— Разве не понятно? Мы во всем видим лишь прямое следствие. Но из одного никак не следует другое. Ладно, Робби ушел. Ладно, вещи исчезли. Но это еще ничего не значит. Одно и другое не обязательно взаимосвязано: Робби и пропавшие вещи.
— Само собой, — заметила я. — Уверена, что Робби и вещи в настоящий момент находятся в разных местах. Видеокамера уже стоит где-нибудь в комиссионке на Холлоуэй-роуд, а Робби — в винном магазине.
Дэвид наградил меня взором, в котором я прочитала тяжелый упрек. Ага, я — предательница, я приняла не ту сторону. А подумал ли он о том, что после случившегося Уэнди и Эд могли вовсе с ним не церемониться? Но вместо этого они пришли поделиться горем: они были озадачены, оскорблены в лучших чувствах. А теперь их еще критикуют в недостатке логики и сообразительности.
— ГудНьюс прав, — вмешался Дэвид, и по его нудному голосу я уже догадалась, на чьей стороне он выступит. — Мы не должны стричь всех детей под одну гребенку. Необходим индивидуальный подход. Ведь именно оттого они и попали в такое положение.
В кухню забрел зевающий Обезьяна в обносках Дэвида.
— Ты знаком с Робби? — спросила я его. — С этим пареньком, которого подселили к Эду и Уэнди?
— Ага, — сказал Обезьяна. — Сучка вороватая. Пардон за выражение.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда я могу знать, что он сучка вороватая? Да оттуда — он тырит все что ни попадя.
Неверно оценив атмосферу происходящего, он от души рассмеялся над собственной шуткой.
— Он обокрал нас и сбежал, — сказал Эд.
— Ну еще бы — это на него похоже. Ясно, что этим бы и кончилось.
Последовало перечисление пропавшего.
— Вот сучок. Ладно. — Обезьяна исчез.
Мы угостили пострадавших чашкой чая. Дэвид, сжав голову руками, печально смотрел в пол.
— Наш план был построен на известной степени риска. И мы не можем перекладывать с себя ответственность. Сами подумайте.
На месте Эда и Уэнди я бы не знала, как отнестись к последней фразе «Сами подумайте». Им-то как раз говорили накануне, что все продумано и дети надежные. Они полагались на его слова.
— Вы не должны раскаиваться в своем поступке, — продолжал гнуть свою линию ГудНьюс. — Вы все сделали правильно. Не упрекайте себя. Неважно, что пропало, неважно — сколько. Он мог взять у вас все до последнего пенни, и при этом вы можете спать сегодня с чистой совестью, зная, что ваше сознание осталось чистым и незапятнанным. Даже более чем чистым. Оно… — ГудНьюс несколько секунд усиленно подыскивал слово, которое могло заменить понятие «более чем чистое», но затем сдался и заменил его праздничной улыбкой, в которой Эд и Уэнди не могли, однако, найти утешения.
Не прошло и часа, как вернулся Обезьяна. Он приволок с собой видеокамеру, браслет, полсотни, оставшиеся от семидесяти фунтов, и хнычущего Робби с разбитым правым глазом. Дэвид негодовал, ГудНьюс испытывал душевные терзания.
— Откуда у него это? — спросил Дэвид, имея в виду разбитый глаз.
Обезьяна только рассмеялся в ответ:
— Ударился о дверь по дороге.
— Люди, люди, — воззвал ГудНьюс. — Разве этого мы хотели, разве к этому стремились?
— Я не могу санкционировать насилие, — заявил Дэвид.
— Что это значит? — не понял Обезьяна.
— Это значит, что я не согласен с такими методами.
— Ну да, — ответил Обезьяна, — я просил его сначала по-хорошему, но он и слушать не хотел.
— Я хотел все вернуть, — прохныкал Робби. — И не надо было меня избивать всю дорогу. Я только что собирался сам… — Тут Робби остановился в попытке найти убедительные объяснения, для чего ему понадобились, пусть во временное пользование, чужая видеокамера и браслет, но, потерпев фиаско, замолк.
— Это правда, Обезьяна? — спросил Дэвид. — Он ведь сам уже возвращался с вещами домой.
— Честно сказать, если хотите знать мое личное мнение, Дэвид, — нет, это неправда. Он не собирался возвращаться с краденым. Он еще никогда не возвращался. Он собирался его спустить.
Обезьяна пытался придерживаться иронической линии поведения, валять дурака, чтобы вызвать смех — и добился своего, во всяком случае от нас с Эдом. Дэвиду и ГудНьюсу было не до смеха. Они были поражены случившимся, просто контужены такой несправедливостью — это их необычайно сильно задело.
