Энтони Берджесс - M/F

— Так я, в общем, не танцевать. Просто хочу подержать тебя, типа, в объятиях. В последний раз, так сказать, перед мраком женитьбы целиком ради денег.

Мои руки уже лапали ее вовсю. Она затолкала в рот сандвич, подхватив языком струйку кетчупа, потом сделала смешные большие глаза, вильнула бедрами и упала в мои объятия в пародийном пароксизме безудержной страсти. И мы закружились под светом прожекторов, освещавших манеж и ряды пустых зрительских мест. Оркестр продолжал вымучивать вальс, мой петушок ликовал в темноте, а Катерина с совершенно пустым лицом, не отражающим ничего, кроме интенсивного медикаментозного спокойствия, продолжала выслушивать совершенно ненужные ей инструкции. Инспектор манежа, танцевавший поблизости с дрессировщицей пони, которую давеча обругал, рявкнул на меня, как щелкнул бичом:

— Хоть о приличиях подумай, дундук. Это танец для вас с новобрачной.

О Господи, да. Первый танец молодоженов. А я с этой самой, вот блин. Смех, одобрительное улюлюканье, и пришлось мне наброситься со своим бременем на Катерину, вытолканную на манеж гибкими цирковыми руками. Я прижался к ней, пряча свое возбуждение, и принялся неуклюже вертеть ее в танце, но эта теплая жирная плоть была как ледяная вода для моего бедного петушка, который съежился в ярости и возмущении, словно изгнанный дьявол, потрясающий кулаком в обещании вернуться. А потом…

— Босс! — крикнул Дункель.

Босс? Меня уже ничто не могло удивить, как, должно быть, и тебя, мой любезный читатель. Кстати, что ты собой представляешь? Быть может, от нечего делать, зевая со скуки, ты решил подыскать что-нибудь этакого почитать, и тебе под руку подвернулась как раз эта книжка, и ты взял ее с полки в библиотеке, или в лавке уцененного книжного неликвида, или у уличного букиниста с целой коробкой потрепанной макулатуры и теперь рассеянно следишь — с яблоком или сигаретой в руке, периодически прерываясь, а потом берясь снова, разумеется, беспристрастно и отчужденно — за ходом этой истории, написанной кровью сердца невинного хворого мальчика, одолеваемого безумием в самой сути жизни? Посочувствуй мне; больше того: поверь. Я мог быть твоим собственным сыном или отцом. Боссом был доктор Фонанта (но разве не слышал я это имя или какое-то очень похожее, когда цирк впервые грянул медью, закружился вихрем, с грохотом ворвался в мою жизнь в хвосте процессии святой Евфорбии?), который съезжал по наклонному пандусу в центральном проходе, сидя в инвалидной коляске, толкаемой громилой-шофером. Тот держался за спинку коляски одной рукой, а другой придерживал на плече слегка запотевший переносной холодильник, содержавший, как мы все вскоре увидели, дюжину бутылок шампанского. Похоже, один лишь Дункель знал, что это босс; все остальные следили за его спуском к манежу с изумлением и любопытством.

Одну секцию пластикового ограждения арены отодвинули в сторону, чтобы доктор Фонанта смог выехать на манеж. Он сидел радостный и довольный, улыбаясь всем сразу, пока громила Умберто доставал и откупоривал бутылки с шампанским одну за другой. Лицо Умберто, который так и не снял свою шоферскую фуражку, напоминало портрет давно почившего в бозе канадского предпринимателя и мецената по имени лорд Бивербрук, только в преувеличенно брутальной версии. Дункель сказал от имени всего цирка:

— Редко нам выпадает такая радость.

— Действительно, крайне редко, — перебил его доктор Фонанта с довольной миной, — только не вам выпадает, а мне. Это ваш первый приезд на остров, где я устроил себе основной постоянный дом. Первый и, вероятно, последний. Расходы на транспортировку, как вы, наверное, уже догадались, значительно превосходят любую возможную прибыль. Но благодаря вашему здесь появлению случилось одно знаменательное и счастливое событие, чему я рад безмерно. Прошу прошения, что опоздал на саму церемонию, но у меня были дела, не терпящие отлагательств. Также я стал свидетелем одного странного и печального происшествия. Человек, покушавшийся на жизнь его превосходительства, публично высказал сожаление, что ему так и не удалось совершить поступок, который следовало бы именовать не только убийством, но еще и богохульством. Полиция, действуя на основании полученных сведений, прибыла к дому этого человека, а это на площади Наттерманна, место весьма многолюдное, а он уже ждал на пороге с оружием в руках, предупрежденный об их появлении воем сирен. Он громогласно заявил о своем недовольстве жизнью в целом и, в частности, организацией жизни в этой республике, а потом выстрелил в никуда, а полицейские решили, что — в них. Они занервничали — и их можно понять — и открыли ответный огонь; человек рухнул на собственном крыльце, нашпигованный пулями. Это был весьма уважаемый человек, которого почитали за добропорядочность и ученость, а также жалели за жестокие увечья, которые он получил в материнской утробе в результате поистине несчастливого зачатия. Для многих явилось большим потрясением, что такой человек способен даже задуматься об убийстве, пусть он и не смог его осуществить. Звали его доктор Гонзи. Мистер Дункель, насколько я знаю, вел с ним деловые переговоры, но всем остальным, здесь присутствующим, он вряд ли известен.

Доктор Фонанта вновь улыбнулся всем сразу, ни единым жестом не обозначив своей осведомленности о той роли, которую мы с Катериной — а фактически я один — сыграли в трагическом и бесславном конце доктора Гонзи. Я мысленно склонил голову, всерьез благодарный судьбе за его счастливое освобождение, а потом дал себе волю тихо порадоваться тому, что и мое собственное освобождение уже не за горами. Где-то в воображаемом углу манежа, прячась за спинами старших, юный слоновий ассенизатор по-прежнему слушал свое портативное радио. Я представил, что там уже сообщают новости, на каститском.

Катерина сказала:

— Мисс Эммет, как мисс Эм…

— Ей уже лучше, моя дорогая, как вы сами, надеюсь, увидите в скором времени.

Я сказал:

— Нам с моей молодой женой, не пора ли нам, типа, возлечь на супружеское, так сказать, ложе?

Фраза, несмотря на тмезис, прозвучала слишком литературно для бедного Лльва, так что я сопроводил ее нарочито похабным движением таза и скабрезной ухмылкой и для надежности еще состроил дикарскую зулусскую рожу. Доктор Фонанта сказал с радостным сожалением:

— Ах, дорогие мои новобрачные — я уже с ними знаком, леди и джентльмены, и спешу вас уверить, что оба они обладают массой положительных качеств, — нам еще необходимо исполнить определенные брачные церемонии, как того требует традиция цирковых свадеб. Во-первых, надо спеть эпиталаму. Кстати, у меня есть одно стихотворение, весьма подходящее к случаю, собственно, по случаю и написанное, и его написание, признаться, послужило одной из причин моего опоздания. Не стесняйтесь, звените бокалами, ибо хоть я и слаб, но по этому случаю голос мой будет крепок и громок.

Да уж, крепок и громок, ей-богу. Доктор Фонанта достал из внутреннего кармана листок с отпечатанным на машинке текстом, а потом, видимо, включил потайной микрофон — если судить по тому, как гремел его голос. Пока честная компания в замешательстве выпивала, он продекламировал по-английски с французским прононсом:

Я не выдержал. Вскричал своим собственным голосом:

— О Боже, и вам еще хватает наглости пренебрежительно отзываться о гении Сиба Легеру…

Реакция собравшихся была неоднозначной. Большинство, похоже, решило, что я разыгрываю грубый и безвкусный номер, кто-то взглянул на меня новым прищуренным взглядом, а кто-то не так хорошо знал английский, чтобы уловить какую-то разницу между этим моим восклицанием и обычной похабщиной Лльва. Царица Птиц не выдала вообще ничего. Доктор Фонанта добродушно проговорил:

— Отлично, мой мальчик, не будем читать постельных стихов. А лучше ляжем в постель. Вернее, вы ляжете.

Он кивнул руководителю оркестра, который давно уже снял свой лягушачий жакет и был явно под мухой. Оркестрант пожал плечами, махнул рукой музыкантам, и те снова грянули свой странный свадебный марш. Доктор Фонанта громогласно объявил:

— Несите молодых в спальню, где в блаженстве свершится их брак.

Меня тут же с легкостью подхватил на руки какой-то крепкий, изрядно мускулистый коротышка, который, все всяких сомнений, проделывал подобные вещи профессионально. Но это, как и слоновий танец, слишком уж отдавало работой. К силачу присоединились еще какие-то мужики, меня достаточно грубо подняли и понесли, как бревно, прочь с манежа. Катерину несли более аккуратно, даже с сочувствием, силами всей женской части цирковой труппы, за исключением Адерин. Ее нигде не было видно, она исчезла с птичьей внезапностью. Когда мы были уже на выходе из шатра, вдруг появился Великолепный Вертитто, державший в руке одного из целлулоидных пупсов со свадебного торта. Оскалившись в зловещей ухмылке, он достал из кармана зажигалку и поджег пупса, тот сгорел за считанные секунды.