— Все это не смешно, — сказал Габриель.
— Ох уж этот Габриель, — бросил Пьянье, — вечно выдаст такое, что животики надорвешь.
— Я отведу девочку, — сказал светоносец. — Ты, Габриель, слишком бросаешься в глаза. И потом я прихватил ее чемодан. Но, возможно, что-нибудь и забыл. Я собирал второпях.
— Расскажи, как все было.
— Сейчас не время.
Вспыхнули лампы.
— Ну вот, — сказал светоносец. — Метро заработало. Ты, Пьянье, поезжай в сторону Этуаль, а ты, Турандот, к Бастилии.
— Значит, разбегаемся, и каждый выкручивается сам? — спросил Турандот.
— М-да, без гуталина даже не знаю, как ты его перекрасишь, — заметил Габриель. — Придется тебе башкой поработать.
— А если я залезу в клетку, — спросил Турандот, — а Зеленец понесет меня?
— Это идея.
— А я, — сказал Пьянье, — возвращаюсь к себе. К счастью, сапожное ремесло — одна из базовых основ общества. Но попробуй отличи одного сапожника от другого.
— Ты прав.
— Ну, ребята, покаус! — сказал Пьянье.
И он удалился в направлении площади Этуаль.
— Ну, ребята, покаус! — сказал Зеленец.
— Ты говоришь, говоришь, — выступил Турандот, — и это все, что ты можешь.
И они упорхнули в направлении площади Бастилии.
Жанна Буфера внезапно проснулась. Она глянула на часики, лежащие на ночном столике: было шесть с хвостиком.
— Пора бежать.
Однако она постояла еще несколько секунд, разглядывая своего хахаля, который лежал совершенно голый и похрапывал. Она оглядела его оптом, потом в розницу, причем дольше всего ее безразличный и невозмутимый взгляд удерживал тот самый объект, который так занимал ее в продолжение двух ночей и одного дня, но сейчас объект этот больше смахивал на вялого малыша, отвалившегося от материнской груди, чем на бравого гренадера.
— К тому же он такой дурак...
Жанна быстренько оделась, побросала в сумку разные вещички, подмазала лицо.
— Только бы не опоздать. А то ведь не найду дочку. Знаю я Габриеля. Они явно придут тютелька в тютельку. Если только с ней ничего не случилось.
И она прижала тюбик помады к сердцу.
— Только бы с ней ничего не случилось.
Теперь Жанна была полностью готова. И она еще раз взглянула на своего хахаля.
— Ну, если он сам ко мне придет... Если будет уговаривать... Тогда, может, я и не откажу. Но сама за ним бегать не буду.
Она осторожно прикрыла дверь.
Хозяин гостиницы вызвал такси, и в половину Жанна была уже на вокзале. Чуть позже появилась Зази в сопровождении какого-то типа, который нес ее чемодан.
— Ой! — сказала Жанна Буфера. — Марсель!
— Как видите.
— Да она же на ходу спит.
— Мы немножко гульнули. Так что ее можно извинить. Прошу извинить и меня: я бегу.
— Да, понимаю. А что Габриель?
— С ним сложности. Он скрывается. До свиданья, малышка.
— До свиданья, мсе, — с отсутствующим видом пробормотала Зази.
Жанна Буфера помогла ей подняться в вагон.
— Как повеселилась?
— Так себе.
— В метро прокатилась?
— Нет.
— А что ты вообще делала?
— Старела.
ГОЛУБЫЕ ЦВЕТОЧКИ [*]
(роман)
(Перевод И. Волевич)
Известная китайская притча гласит: Чжуан-цзы снится, что он — мотылек, но, быть может, это, наоборот, мотыльку снится, что он — Чжуан-цзы? То же самое происходит и в романе: герцогу д’Ож снится, что он — Сидролен, но не Сидролену ли снится, что он — герцог д’Ож?
Мы встречаемся с герцогом д’Ож, путешествующим во времени, каждые 175 лет. В 1264 году он едет ко двору Людовика Святого, в 1439-м покупает пушки для своего замка, в 1614-м привозит к себе алхимика, в 1789-м увлекается одним любопытнейшим занятием в пещерах Перигора. И наконец, в 1964 году он знакомится с Сидроленом, который — в его снах — живет на своей барже, стоящей на приколе у набережной, живет, пребывая в приятном ничегонеделании. Сидролен, в свою очередь, видит во сне... Единственное его занятие состоит в том, что он непрерывно закрашивает оскорбительные надписи, которыми неизвестный злопыхатель покрывает загородку перед его баржей.
И, как в настоящем детективном романе, читатель под конец узнает, кто же этот неизвестный. Что же касается голубых цветочков...
Ŏναρ άντί όνείράτος[24][*]
Двадцать пятого сентября одна тысяча двести шестьдесят четвертого года нашей эры, с утра пораньше, герцог д’Ож взобрался на самую верхушку своего д’ожнона[*], дабы прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку. Обстановка была, прямо сказать, черт знает какая. Там и сям виднелись остатки исторического прошлого, все вперемешку. На берегах ближайшей речушки разбили вдребезги лагерь двое гуннов; неподалеку от них какой-то галл, вернее всего эдуй[*], бесстрашно вымачивал ноги в холодной проточной воде. На горизонте смутно маячили силуэты старообразных римлян, старозаветных сарацинов, старорежимных аланов[*] и старых франков[*]. Было и несколько нормандцев — те попивали кальвадос.
Герцог д’Ож вздохнул, но вздох не помешал ему все так же внимательно изучать эти отжившие свое феномены.
Гунны готовили гуляш под соусом «тартарары»; галл, за отсутствием галлок, считал ворон; римляне ваяли греческие статуи; сарацины разучивали сарабанду; франки искали отложения солей[*]; аланы же уподоблялись осетинам. Нормандцы попивали кальвадос.
— Столько истории! — сказал герцог д’Ож герцогу д’Ож. — История на истории — и все ради нескольких жалких каламбуров, ради пары анахронизмов! Какое убожество! Будет этому когда-нибудь конец или нет, хотел бы я знать!
Увлекшись, он еще несколько часов кряду наблюдал эти ошметки прошлого, сопротивлявшиеся распаду, потом, без всякого явного внешнего повода, покинул свой наблюдательный пост и спустился на нижний этаж замка, впадая по дороге в настроение, которое можно назвать убийственным.
Он не убил свою супругу, поскольку та сама уже усопла, зато побил своих дочерей числом три, сбил спесь со служанок, выбил пыль из ковров и дух из конюших, перебил посуду и отбил чечетку. Вслед за чем незамедлительно принял решение совершить краткосрочное путешествие и наведаться в столичный город Париж с небольшой помпой и небольшой свитой в лице одного только пажа Пострадаля.
Среди своих скакунов он выбрал самого любимого — першерона, носящего имя Демосфен, ибо тот умел говорить человеческим голосом, даже и с уздечкою в зубах[*].
— Эх, славный мой Демо! — уныло сказал герцог д’Ож. — Видишь, как я печален и меланкалечен.
— Опять древняя история? — осведомился Демо, он же Сфен.
— Увы! Она убивает во мне всякий вкус к жизни, — отвечал герцог.
— Выше голову, мессир, выше голову! Садитесь-ка лучше в седло, поедем прогуляться.
— Именно таково и было мое намерение, и даже более...
— Чего же вам еще?
— Я решил уехать на несколько дней.
— Ваше решение меня радует, мессир. Куда прикажете вас доставить?
— Далеко! Как можно дальше отсюда![*] Здесь даже грязь и та усеяна нашими цветочками...
— Да-да, знаю, «цветами голубыми риторики высокой». Так куда же?
— Выбирай сам.
И герцог д’Ож уселся на своего любимого конька Демо, который внес следующее предложение:
— А не проехаться ли нам в столичный город Париж, взглянуть, насколько продвинулось строительство собора ихней Богоматери?
— Как! — вскричал герцог. — Разве оно еще не завершено?
— Вот в этом-то нам и предстоит удостовериться.
— Если они будут так валандаться, то в конце концов вместо этого замечательного собора возведут замечетельную мечеть.
— Или забуддутся до того, что воздвигнут буддуар. А то и вовсе оконфузятся, соорудив какую-нибудь конфуциальню. Но не будем гадать на кофейной гуще, которой все равно пока нет, мессир. В путь! А заодно воспользуемся нашим путешествием, чтобы воздать феодальные почести Людовику Святому, девятому королю, носящему это имя.
И, не дожидаясь ответа хозяина, Сфен затрюхал к подъемному мосту, который с большим подъемом опустился им навстречу. Пострадаль, не проронив ни словечка из опасения схлопотать зуботычину латаной-перелатаной рукавицей господина, следовал за ним верхом на Стефане, названном так за свою неразговорчивость. Поскольку герцог все еще упивался душевной горечью, а Пострадаль, верный своей выжидательной политике, упорно помалкивал, Демосфен весело разглагольствовал в одиночку; попутно он бросал ободряющие шуточки всем встречным — галлам галлюцинирующего вида, римлянам кесарева вида, сарацинам сарабандитского вида, гуннам гулящего вида, аланам осетинского вида и франкам солирующего вида. Нормандцы попивали кальвадос.
