Девушка повернулась к своему спутнику и скомандовала:
— Спой!
Парень порылся в своем имуществе и извлек на свет Божий крошечное банджо. Попробовав струны и взяв несколько вступительных аккордов, он открыл рот, и они услышали следующие слова:
— «Люблю Пемполь, люблю его утесы и колоколен звон многоголосый...»[*]
— Где он это выучил? — спросил Сидролен, когда песенка была спета.
— В Пемполе, конечно, — ответила канадка.
— Ну и глуп же я! — сказал Сидролен, хлопнув себя по лбу. — Мог бы и сам сообразить.
Минибанджо вернулось в рюкзак. Парень опять принял вертикальное положение и протянул Сидролену руку.
— Сэнкью, — сказал он, — и ори буар[26]!
Затем он обращается к девушке:
— Шнель! Ти идьот или не идьот?
Девушка грациозно встает и в темпе засупонивается.
— Ну и дрессировочка! — заметил Сидролен.
Юный кочевник тут же запротестовал:
— Найн! Найн! Нет трессировотшка: швобода! Либертад! Марширен нах кемпинг бикоуз иметь швобода марширен нах кемпинг!
— Ясно, ясно.
— Прощайте! — сказала девушка, в свою очередь протягивая руку Сидролену. — Еще раз спасибо, мы к вам зайдет как-нибудь, если будет время.
— Милости просим, — ответил Сидролен.
Он посмотрел, как они карабкаются вверх по косогору со всем своим снаряжением.
— Для силачей работка, — прошептал он.
— Они вернутся? — спросила Ламелия.
— Не думаю. Нет, они никогда не вернутся. Да и что они мне? Они едва ушли, а я о них уже почти забыл. А ведь они существуют, они, без сомнения, заслуживают права на существование. Но они никогда больше не вернутся в лабиринты моей памяти. То было мимолетное знакомство. Бывают такие сны, похожие на мимолетное знакомство, — наяву они наверняка прошли бы мимо сознания, и однако, эти сны волнуют, когда припоминаешь их утром, пока тычешься без толку в сомкнутые ставни век. Может, я и сейчас спал?
Ламелия не ответила ни утвердительно, ни отрицательно — по той простой причине, что она не дослушала его монолог до конца.
Сидролен взглянул на часы в кубрике и не без удовольствия констатировал, что встреча с кочевниками пробила весьма несущественную брешь в том отрезке времени, который он отводил своей сиесте, и что эта последняя вполне может быть продолжена еще на несколько минут. Вот почему он разлегся в своем шезлонге, и ему опять удалось заснуть.
— Что я вижу! — воскликнул король, сидящий под своим заветным дубом. — Уж не припожаловал ли к нам наш горячо любимый герцог д’Ож!
— Он самый, сир, — отвечал герцог, склоняясь долу перед королем, и добавил: — Мое вам нижайшее!
— Счастлив тебя видеть в добром и цветущем здравии, — сказал король. — Как там твоя семейка?
— Моя супруга умерла, сир.
— Надеюсь, это не ты ее укокошил? С тебя ведь станется!
Тут король изволили милостиво улыбнуться собственной шутке, и тотчас окружающая свита прямо-таки зашлась от восхищения.
— Стало быть, с наследником дело по-прежнему швах? — осведомился король.
— Увы! — вздохнул герцог. — У меня только мои тройняшки, и это для меня тяжкий крест, государь, тяжкий крест!
— Кстати, о кресте! — воскликнул король. — Я очень рад твоему приезду. Мы тут снаряжаемся в новый крестовый поход и очень рассчитываем, что ты составишь нам компанию.
— Не очень-то мне это по вкусу, государь.
— Ну-ну-ну! Не спеши с отказом, ты ведь еще не знаешь подробностей. Во-первых, на сей раз мы отправляемся не в Египет (вот тебе нá, сэр!). Нынче мы берем курс на Карфаген.
— А это мне совсем уж не по вкусу.
— Карфаген-то? Да нет, ты сперва вникни, мой добрый д’Ож, одни только исторические воспоминания чего стоят!.. Блаженный Августин... Югурта... Сципион... Ганнибал... Саламбо... Неужто тебе это ни о чем не говорит?!
— Совсем ни о чем, сир. Моя читай книжки мало-мало.
— Ах, д’Ож, мой добрый д’Ож, и все-таки тебе необходимо сопровождать меня, дабы выпотормошить этих поганых нечестивцев.
— И не уговаривайте, сир, на сей раз я с вами не в деле и не в доле.
— Стало быть, у тебя нет желания разделаться с приверженцами Магомета?
— Судите сами, сир: я живу отшельником в своем скромном загородном замишке с д’ожноном, я воспитываю там дочерей, коими Господу угодно было удручить мою старость, и лечусь от неизлечимой болотной лихорадки, которую подцепил в Дамьетте и прочих отдаленных колониях нашей метрополии, там же некий святой человек, он же капеллан, он же аббат Онезифор Биротон, заботливо ведет меня по пути истинному к очищению души, — так с какой же стати, сир, скажите сами, с какой же стати мне срываться из моей мирной провинции?! Неужто для того, чтобы год спустя меня доставили туда же засоленной тушей в бочонке?!
Святой король испустил тяжкий вздох.
— Короче говоря, — заключил он, — против Эль Мостансер Биллаха[*] ты бы не пошел?
— Да пошел он сам куда подальше, сир, вот вам мое последнее слово!
— Ох-хо-хо! Вижу я, трудненько мне будет провести этот восьмой крестовый поход.
И добрый святой король совсем было впал в уныние.
— Ну-ну, не горюйте, сир, — утешил его герцог д’Ож. — Вы уж как-нибудь собьете себе команду из всяких коммандос, они охотно составят вам компанию в кампании на тех далеких берегах.
— Надеюсь, надеюсь, — печально молвил король.
— Могу ли я просить Ваше Величество отпустить меня?
Король дал ему свое отпущение.
Герцог совсем было собрался удалиться, как вдруг ему в лицо, не в бровь, а в глаз, градом посыпались протухшие яйца и прокисшие помидоры: окружающие, услыхав речи короля под заветным дубом, сочли, что названный святой король выказал непростительную слабость перед этим трусливым вассалом, который предпочел комфортную жизнь в своем уютном загородном замишке с д’ожноном тяжким превратностям христианнейшей экспедиции в сторону Бизерты[*]; тем более что им самим — биржуа, мастеровым и вилланам — ни с какого боку не светил поход к некогда карфагенским берегам, где всегда есть шанс схлопотать удар ятаганом или подцепить какую ни на есть неизлечимую хворь.
— Ату, ату его! — вопили они. — Ах ты продажная тварь, ах ты мерин недохолощенный, жирный трус, свинячье рыло, дрейфусар пархатый, патриот брюхатый, хряк поганый, стервец окаянный, подлец беспардонный, болтун пустозвонный, хиляк убогий, урод кривоногий, притворщик двуликий, предатель великий, как ты смеешь оставлять гробницу Господа нашего Иисуса Христа язычникам на поругание, да притом еще перечить нашему святому королю! Да здравствует Людовик из Пуасси! Ату его, ату! Ах ты продажная тварь!
И они продолжали закидывать герцога еще тепленькими коровьими лепешками и пахучими конскими яблоками, так что он наконец даже занервничал. Выхватив меч из ножен, он широкими взмахами расчистил себе путь, обратив в бегство вилланов[*], мастеровых и биржуа, которые опрометью кинулись врассыпную, не без того чтобы потоптать друг друга, отчего сколько-то дюжин из них отдали Богу души, за каковые души наш святой король впоследствии помолился столь усердно, что результат, конечно, не замедлил сказаться.
Герцог с омерзением в душе направился в купальню, дабы очиститься от последствий публичной к нему неприязни.
— Вот сволочье! — бурчал он. — Какие уж тут свобода, равенство и братство, коли эта мразь во все сует поганый нос. Он-то, мой Людовик-богословик, небось не позабыл, как верно я служил ему и в Дамьетте, и в Мансуре[*]. Колониальные войны... уж мы-то с ним знаем, что это за штука. Он-то, мой Людовик-богословик, задумал туда вернуться... ну уж это его проблемы. Он-то, мой Людовик-богословик, не то что я, — он человек святой; кончится тем, что его пропечатают во всех календарях, а вот какого черта нужно этим мерзавцам, что улюлюкают мне вслед? Святые мощи отвоевать? Да плевать они на них хотели! А нужно им вот что: увидеть своими глазами, как эти паршивые карфагенские боши повыпускают кишки благородным сеньорам вроде меня, чтобы потом экспроприировать наши замки, дуть кларет из наших погребов и невозбранно — а почему бы и нет?! — брюхатить наших матерей, наших жен, наших дочерей, наших служанок и наших овец.
— И наших кобыл, — добавил Сфен.
Какой-то прохожий даже подпрыгнул от изумления.
— И наших кобыл! — громогласно подхватил герцог.
И нагнулся к незнакомцу:
— Это я сам сказал «и наших кобыл». Я и никто иной, понял, мерзавец?
Герцог так угрожающе вращал глазами, что прохожий весьма учтиво и торопливо согласился:
— Отнюдь не спорю с вами, мессир.
Вслед за чем скрылся из виду, не очень-то убежденный.
— Давно пора нам покинуть этот город, — решил герцог. — Мы уже поглядели, как идет работа в соборе Парижской Богоматери, полюбовались часовней Сент-Шапель, этой жемчужиной готического искусства, засвидетельствовали должное почтение нашему святому королю. Это все, конечно, прекрасно, только, сдается мне, здешний народец сильно поплошал, так что после купанья мы завернем пообедать в какую-нибудь таверну пошикарнее, дабы утешиться вполне, а после сразу же прочь отсюда, домой!
