– Напоминает Маркуса Гарви, - сказал Женя. - Эти гои вечно все путают. То у них эфиопы подлинные иудеи, то крокодилы у них машиах.
– Нет, не просто крокодилы, - сказал Горский. - Именно крокодил из сказки. Это я и называю "выходом в трансценденцию", когда человек, чтобы пережить потерю, пытается уверить себя, что ничего и потерять нельзя, потому что самое ценное как раз неподвластно времени. Старики так поступают с Лениным и марксизмом, а молодые - со сказками. Как если бы после развода родителей ребенок принялся бы убеждать себя, что важнее всего - набор оловянных солдатиков, а они вот, при нем, а значит, с мамой и папой тоже все в порядке.
Четыре года назад Горский узнал о девушке Жене, верившей в магическую силу стихов из сказки Катаева про цветик-семицветик - и теперь обожествление сказочных персонажей его не слишком удивляло.
– А твой Денис верит, что эти сказки помогут ему найти убийцу? - спросил он Машу.
– Нет, - ответила Маша. - Он верит, что сказки могут доказать: убийцы вообще не было. Во всяком случае - среди его знакомых.
Маша изумлялась: двух недель хватило, чтобы забыть о том, как умер Сережа Волков. Его вспоминали, оплакивали и даже любили по-прежнему, но все вели себя так, будто Волков умер от какой-то болезни, или в крайнем случае попал под машину. Трагическая случайность, никто не виноват.
– Они что, не видят мотивов? - спрашивал Горский.
– Мотивов полно, - отвечала Маша. - Ревность, любовь, деньги, в конце концов. Но, понимаешь, они ведут себя не так, как мои знакомые. Может, потому, что жизнь в России была нелегкая. Они оберегают друг друга, стараются быть, очень, как бы это сказать, предупредительными, даже заботливыми.
– Ну да, - сказал Горский. - Кризис, понятно. Надо держаться вместе.
– Нет, - ответила Маша, - не в кризисе дело. Мне кажется, они и раньше такими были. Может, им даже легче сейчас, хотя бы понятно, что происходит. А так они каждый день на работе видели, как друзья тихо едут крышей - от любви, от отчаяния - и делали вид, будто все нормально.
– Ну, так положено себя вести, - сказал Горский. - В смысле - в любом офисе так.
– Я раньше тоже думала, что это лицемерие, формальная вежливость, офисная культура. Ну, когда ты каждые десять минут спрашиваешь, не обидел ли собеседника, говоришь "отлично" на вопрос "как дела?" и улыбаешься при встрече. А сейчас думаю, что все это - единственная защита, которая у них была. В Москве, чтобы улыбаться и отвечать "отлично", нужно особое мужество. И вот они сидят в своем офисе…
– По-моему, - перебил Горский, - офисы здесь не при чем. Может, твои друзья просто хорошие люди, и поэтому, когда они улыбаются и говорят "fine" на наше "how are you", это получается у них выстрадано и искренне? А в любой другой страховой конторе все живут как пауки в банке? Что мы с тобой знаем про русский офис? Ничего. А израильские и американские офисы к этому отношения не имеют. Я после трех лет в Калифорнии могу тебе твердо сказать: Россия не Америка до такой степени, что всерьез говорить об американизации - все равно, что думать, что если на полюс привести два десятка пальм в кадках, то там лед растает и начнется потоп.
– Но ведь Россия действительно американизируется… - начала Маша.
– Да какое американизируется, - раздраженно сказал Горский. - Мексика, она у Штатов под боком, и та не похожа на Америку, а Россия и подавно не будет похожа. Как говорится, от осинки не родятся апельсинки. Уж не знаю, хорошо это или плохо.
– Так или иначе, - сказала Маша, - мне иногда кажется, что все они знают, кто убийца, но молчат из деликатности, что ли. Ну, убил человек. Это же несчастье, с каждым может случится.
– Давай все-таки попробуем разобраться, - сказал Горский. - Ты сказала "ревность, любовь, деньги". Мы уже об этом говорили, но сейчас важно другое: убийца знал, что в этот день у Волкова дома будет шестьдесят тысяч. Он пришел к нему в гости, убил и ограбил. И по крайней мере странно предполагать, что это мог быть посторонний человек, а не кто-то из сотрудников этого "Нашего дома"… дурацкое, кстати, название.
– А откуда пистолет?
– Смешной вопрос, - ответил Горский. - Еще когда я жил в Москве, пистолет достать было проще простого. Сейчас, небось, ими должны в ларьке у метро торговать. И, кстати, это может быть не "он", а "она": скажем, Таня, или Света, или Лиза. Лиза, кстати, точно знала, что Сережа получил деньги. Ты держи с ней ухо востро, мало ли что…
Субботним утром Лизе нездоровилось: подташнивало, словно перед экзаменом, морщинки казались заметнее, за ночь отекли руки, и теперь палец вздувался пузырем вокруг единственного кольца. Она подняла руку и потрясла, чтобы отлила кровь. Вот так, подумала Лиза, и приходит старость. Через два года - сорок лет, а до сих пор у нее никого нет, кроме мамы. Институтские подруги повыходили замуж и нарожали детей, а она всего-то и наработала две квартиры в центре, одну из которых скоро продавать.
Детский сад, где практиковала Вика, находился где-то на шоссе Энтузиастов. Мягко подмяукивал Илья Лагутенко, Света сидела на переднем сиденье, то и дело заглядывала в карту и говорила, куда ехать. Из нее бы получился хороший руководитель, думала Лиза, с ее-то напором. Если бы не кризис, через пару лет сделала бы хорошую карьеру. Конечно, пришлось бы отказаться от вечного маскарада, пристрастия к черному цвету и пентаграммы на шее. Надо ей, кстати, сказать: все эти игры хороши для богемы, для артистов-художников, а мы все-таки занимаемся нормальным бизнесом, страхуем имущество и жизни, мол, твой готический карнавал здесь довольно неуместен. К тому же у нас работают и православные люди, им, должно быть, неприятно, надо же уважать их взгляды. Сама Лиза считала, что не верит ни в Бога, ни в черта, но почему-то сегодня волновалась. В самом деле, Бог Богом, а ведьмы-то вполне могут существовать на самом деле.
– А я не стала менять имя. Знаешь почему? - объясняла тем временем Света, перегнувшись через спинку сиденья к Маше. - Потому что Светлана - реальное люциферианское имя.
– Что? - удивилась Маша.
– Люцифер означает "светоносный", а я - Светлана, понимаешь? Это все неправда, что так называемые темные силы - темные. На самом деле они - светлые. А еще в детстве я любила балладу про то, как девушке снится, будто ее возлюбленный умер и она попадает типа на черную мессу, где их должны повенчать. В последний момент, когда ее уже утаскивают в гроб, она просыпается - и тут как раз появляется жених, тот, из сна, но живой и здоровый. Типа хэппи-энд. И мне еще с детства казалось: в этой истории что-то не так, а недавно я поняла. Это же история о родстве тьмы и света, сна и яви, дня и ночи, понимаешь? Эта девушка, она в себе - в своем теле и в своем сознании - объединила их воедино, повенчала. И как бы счастливо она ни жила со своим милым, по ночам ей вечно будет сниться, как они лежат обнявшись в гробу. Такая притча о женской природе: отдаваясь наяву христианизированным мужским силам, в глубине себя, во сне, в сокровенной сердцевине женщина все равно принадлежит изначальному языческому миру.
– Наверное, - согласилась Маша, которая вдруг вспомнила, что Марик мог часами гнать про сокровенную сердцевину и изначальный мир. Только сейчас она обратила внимание, что последнюю неделю совсем не вспоминала о Марике - нормально, конечно, расстались-то уже полгода как.
– А к чему это я рассказывала? - спросила Света. - Ах да, просто героиню баллады тоже звали Светлана.
Вика оказалась рыжеволосой высокой женщиной, одетой в просторный балахон. На шее у нее висела такая же серебряная цепочка со звездой в круге, как у Светы. Групповые занятия Вика проводила в большом зале детского сада - опускала занавеси, возжигала свечи и мелом рисовала на полу магический круг. В начале девяностых ее школа располагалась в самом центре, но потом оттуда попросили, отдав помещение под воскресный православный лицей. Вика не понимала, как лицей может быть воскресным, но, так или иначе, новое место пришлось долго искать, с этим садом удалось договориться только потому, что директриса оказалась человеком с пониманием, поклонницей "Dead Can Dance", Стивена Кинга и Энн Райс. И все равно после каждого занятия приходилось старательно отмывать пол - узнай родители про воскресные упражнения, всем бы не поздоровилось. Церковь у нас хоть и отделена от государства, говорила Вике директриса, но попы наглеют. Нашей сестре нелегко приходится, еще немного - и инквизицию введут.
После занятий Вика переходила в отдельную комнату, где принимала посетителей. Входило сразу несколько человек: вероятно, колдунья считала, если слышать, как говорят остальные, будет легче разговориться. Вошли вчетвером: Лиза, Маша, Света и крупный коротко стриженный мужчина в спортивном костюме. Маша смотрела на него с замиранием сердца - именно про таких и любили рассказывать съездившие в Россию израильтяне. До сегодняшнего дня на подобных персонажей Маше не везло: в Москве ее все больше окружали хорошо одетые, приятно пахнущие люди, повышавшие голос только для того, чтобы заплакать или пожаловаться на жизнь, а не чтобы разводить на лавэ и требовать ответа за базар. Выражения эти Маша знала из анекдотов, регулярно появлявшихся в русскоязычных израильских газетах.
