— Здорово, Яшка. О чём задумался? Я уже тридцать минут тут нахожусь, а ты меня не замечаешь.
— Лёшка? — удивился больной и присел на кровати.
— Собственной персоной.
— Лицо у тебя какое-то странное.
— Не бери в голову. У тебя — фиолетовое, у меня — странное. У всех разные лица.
— Ты осунулся с момента нашей последней встречи.
— Лучше осунуться, чем осучиться. Я сегодня просто не выспался. Не шёл сон, Яха, — вот хоть убей. Думаю, дай-ка я в лес сгоняю, костерок разведу, за жизнь на свежем воздухе подумаю. Знаешь, прямо до смерти захотелось пошептаться с берёзками. Пацаны из «РНЕ» с понятием оказались, сразу согласились подвезти. Видят же, что человек при любом раскладе до утра не дотянет, если его немедленно до леса не подбросить. Скорым поездом, скорой помощью долетели мы до рощи. У меня даже ощущение сложилось, что они сами погибнут, если я скончаюсь у них на руках. Вот такие сердечные люди, а мы про них — фашисты, фашисты.
Левандовский улыбнулся и стал доставать из пакета фрукты. Магуров отшатнулся от протянутого ему мандарина, увидев, что на руке Алексея не достаёт безымянного пальца.
— Брат, что у тебя с пальцем?
— Ничего страшного, — спокойно сказал Левандовский. — Я его нечаянно отрубил, когда дрова для костра заготавливал. И вообще чё ты ко мне прикопался? То лицо ему моё не нравится, то отсутствием пальца я ему не угодил. Спроси лучше, как у меня со скинами.
— Как у тебя со скинами? — задал вопрос Магуров, не сводя глаз с обрубка.
— А чё скины? Я им: «Ребята, давайте жить дружно, как Леопольд учил. Кот плохого не посоветует».
— А они?
— А чё они? «Кто грызунов наказывать будет?», — говорят. А я им в ответ: «Бог накажет. Он шельму метит».
— А они тебе чё?
— А они мне: «Так, может, Ему помочь? Не всесильный же Он, в конце концов». А я им: «В том-то и дело, что всесильный, но и не без своих слабостей, конечно. Господь сказал, что можете творить добро, сколько вам будет угодно, грести достойные поступки экскаваторами. Зная несовершенную природу человека, Бог разрешил даже ненасытность в проявлении любви к людям. Мало вам любви к маме и папе — любите соседа. Не хватает соседа — переключайтесь на аборигена из Папуа — Новой Гвинеи. Хоть всю Океанию жадно обожайте. Бог с вами — воруйте, зелёный свет вам даю. Бессовестно крадите возможность совершения добра у менее расторопных людей. Развязываю вам руки даже на убийство. Вешайте на осине собственную жадность, посылайте на гильотину зависть, распинайте на кресте гордыню, морите голодом чревоугодие, отправляйте в каторжные рудники праздность, забивайте до смерти злость, с особым цинизмом насилуйте и умерщвляйте похоть и так далее до бесконечности. Знаете, что вам за всё это светит? Пожизненный срок в раю без права переписки… А месть и расправу над злом оставьте Мне. Это Моя вотчина».
— А нацисты чё?
— Сошлись на том, что свободы им насыпали с горкой… А как у тебя в Шанхае?
— Полный завал, Лёха, — начал жаловаться Магуров. — Не разгрести, кажется. Я пытался им что-то рассказывать, к чему-то их призывать, но всё бесполезно. Даже слушать не хотят. На нищету ссылаются, а потом посылают.
— Это ничего, — успокоил друга Левандовский. — Я-то думал, что всё гораздо хуже будет, а тут — нищета.
— Так они же ею прикрываются. Типа, пьём, потому что бедные, воруем, потому что никому не нужны.
— А они, между прочим, на тебя похожи. Сущие хитрецы, — рассмеялся Левандовский. — Нищетой, значит, прикрываются? Умора. Посмотрим, что они станут говорить, когда мы лишим их этой защиты. Не факт, что лучше станут. Богатые свои злодеяния деньгами и телохранителями прикрывают, бедные — отсутствием таковых. Не страна — сплошной бронежилет. Весело живём. А в том, что они посылают тебя на три буквы с твоими душеспасительными беседами, усматриваю добрый знак. Если словам не верят, значит, поумнели. Без высшего образования, без книг, безо всего поумнели. Заметь, что для России от этого — одна экономия. Зачем вкладывать деньги в просвещение, если все и так просветятся?
— Циник, — бросил Магуров.
— А ты — нытик и хлюпик. Они тебя послали, и ты сразу руки опустил. Что ты так моего цинизма испугался? Не надо уподобляться святошам, которые от страха за свою нравственную чистоту шарахаются от зла, равно как и от добра. Интеллигенция пропитана этим пороком, как торт — кремом. Она хочет отсидеться за крепостными стенами, когда страна гибнет. И белый флаг выбросить не желает, и выйти к народу не хочет, и впустить его к себе не соглашается, потому что в грязи замараться боится. А я вот в форме нациста ходить не страшусь. По фигу мне, с кем общаться. Мне и с академиком, и с грузчиком одинаково приятно. И с плохим, и с хорошим человеком дружбу водить буду. Буду делать добро, а думать — о зле. В убийцу, вора, насильника мысленно перевоплощусь, чтобы изучить технологию зла, его первопричины и следующие шаги, чтобы ничему не удивляться, ничего не бояться и успешно бороться. Если знаешь болезнь досконально, найдёшь противоядие. Не знаешь, страшишься её — неминуемо заразишься.
— Докатились, Лёха, — вздохнул Магуров. — Мне иногда кажется, что наша дружба только на боли за Россию держится. По-моему, таких разных людей, как мы, объединяет только страна. Только о ней и говорим. Скандалим, ругаемся, спорим только из-за неё. Ведь есть же ещё девчонки, вечеринки и прочее.
— Я с тобой полностью согласен. Девчонки, вечеринки, водка — это тоже Россия. Россия, в которой мы будем отдыхать от трудов праведных. А Шанхай, фашисты — это Россия, в которой мы будем работать.
— Помнишь, как я у Волоколамова девчонку увёл? — задал вопрос Магуров.
— Увёл и увёл.
— Нет, ну вы посмотрите на него. И он туда же. А если у тебя уведу?
— Так у меня пока никого нет, — пожал плечами Левандовский. — Так-то я не против.
— Наградила же судьба друзьями, — посетовал Магуров. — Один другого хлеще. Хорошо, очень хорошо. Тогда вот что… «500 дней» Явлинского выведут Россию из кризиса.
— Ложь! — взорвался Левандовский. — Это тебе Волоколамов напел?! Наглая ложь!
Магуров лёг на кровать и, подложив руки под голову, изрёк:
— Так и знал, что Россия — это диагноз. Ему пять стодневок политика дороже, чем любовь к женщине. Ненормальный… Мы все — ненормальные.
— Яша, ты чего? Обиделся что ли? Сам посуди. Явлинский — мужик хороший, только он…
— Мужик, — перебил Магуров. — Обыкновенный мужик, дубина ты стоеросовая. А я тебе о девчонках, о девчонках говорю.
— Не понял.
— Ты дурак или как?
— А ты, ты, ты, — от обиды и непонимания начал заикаться Левандовский, — ты воспользовался мной, чтобы сбежать из Шанхая.
— Твоё личное мнение, — забегали глаза у Магурова.
— Не юли. Я уже одного парня в твой район направил. Поможем, чем сможем. Не строй из себя калеку. Ты выгнал из меня беса фашизма, теперь моя очередь за твоих лукавых чертенят браться. К ответу, Яша.
— Как ты мог обо мне такое подумать? — надулся Магуров.
В это время кто-то ударом ноги открыл дверь в палату и втолкнул в проход мужика лет тридцати, одетого в спортивный костюм, поверх которого был накинут застиранный больничный халат, какие выдают родственникам и друзьям перед тем, как пропустить их к больному. Следом зашёл Стёгов и бросил:
— Принимай военнопленного, Лёха. — Бывший бригадир «РНЕ» посмотрел на Магурова. — Здорово, Яша. Заочно тебя знаю. Наши отцы вместе шубами торгуют. Прости меня за всё, ведь это я тогда Левандовскому приказал тебя избить. Лёха мне уже рассказал, что ты тоже дежурный. — Стёгов заскрежетал зубами, его глаза налились кровью, а ноздри расширились и побелели, когда он перевёл взгляд на мужика, которого привёл в больницу под дулом пистолета. — На твоём участке сорняки растут, Яша. Вот один вырвал и сюда притащил. Рассказывай дежурным, шанхайский бурьян, за какие заслуги я тебя сюда приволок.
— Осади, Виталя, — сказал Левандовский. — Говори толком.
— Хорошо. Освободи меня от клятвы, которую я дал тебе утром. Если бы не она, я бы этого урода ещё в Шанхае шлёпнул. Без суда и следствия. Рассказывай пацанам, лебеда шанхайская, как ты жену дубасишь, как ещё беременной лупил её по животу, как она забивается под кровать, чтобы накормить ребёнка молоком. В подробностях, собака.
— Щенёнка от другого прижила, сука, — глухо зарычал мужик. — Если бы не твоя пушка, я бы тебя сам в Шанхае положил. Узнал бы тогда, как в чужую семью нос совать.
Стёгов бросил пистолет на пол и потребовал:
— Забери слово, Лёха. Я с этим чертополохом на кулаках разберусь.
Левандовский подошёл к Стёгову, взял его за грудки и, поразив и без того опешившего Виталия северным сиянием в глазах, сухо произнёс:
— Мало крови пролил, скинхед? Слово, данное мне в берёзовой роще, назад не беру.
— Лёха, ты сдурел? Если мы тебя несправедливо расстрелять хотели, то с этим мужиком… он же беременную женщину бил.
Шанхаец опешил. Магуров схватился за голову и стал бормотать:
