— Я не обиделся, потому что на дураков не обижаются, — скромно заметил Магуров. — Без таких, как я, вам точно хана. Вот скажи, Лёха, что ты собираешься делать дальше?
— Выйдем на площадь перед Домом правительства, забросаем министерские окна кирпичами и булыжниками. Мгновенный успех у народа…
— Дурак. У толпы, но никак не у народа, — оборвал Магуров. — И вообще вам сразу ласты скрутят, и горожане даже не успеют понять, с какой целью вы вышли на баррикады.
— Сам дурак, — вступился Стёгов за Левандовского. — Шанхай надо сносить. Людям срочно нужны новые квартиры, и мы привлечём внимание общественности к этой проблеме.
— Два дурака, — разозлился Магуров. — Оба в квадрате, в кубе, в четвёртой степени. Власть в тыщу раз сильней вас. Менты, ФСБ, суды, пресса — все под ней. Вас посадят, а потом выставят провокаторами и подонками, потому что вы идёте не «за», а «против». Европейцы могут себе позволить идти «против», так как они живут в гражданском обществе, которое их всегда поддержит. У нас же ничего даже отдалённо напоминающего гражданское общество нет, поэтому подавляющее большинство горожан вас не поймут. Если даже поймут, то не примкнут к вам… Левандовский, сознайся же, что ты просто хочешь покуражиться, с революционным флагом поскакать, под брандспойтами помыться, покидать бутылки с зажигательной смесью. Давай, давай — сознавайся, а то я скажу Витале, что ты выступаешь за социализм, но больше за его атрибуты: красное знамя, обвязанную голову и кровь на рукаве.
— Как у Щорса? — не удержался Алексей от радостного восклицания.
— Что и требовалось доказать, — довольно улыбнувшись, поставил мат Магуров. — Ладно, неуёмные. Так и быть — сделаю из вас мучеников и героев, но мирных и обстоятельных. Обещаю, что вас сожгут, как Жанну д-Арк, но не сразу. Сначала надо показать, что вы являетесь Орлеанской девой с нимбом над головой, а не безумной тёткой, которую спалили за то, что она сама не понимает, чего хочет. Венком самопожертвования вас должны короновать до драки. Легенду следует продюссировать, дозировано впрыскивать её в вены города, как наркотик, чтобы вы сначала просто понравились, потом — полюбились, далее — боготворились. Городские легенды — они ведь как дубы. Какой смысл в том, что вы желудями на эшафот взойдёте? Про вас так и скажут: «Намедни жёлуди сожгли. Слабый костерок был, надымили только. Не понять, кто горел и для чего горел». Поймите же, что за ростом корабельного леса должен наблюдать весь город, чтобы начались такие разговоры: «Гляди, мать, какие деревца у нас под окнами подрастают. Любо-дорого посмотреть. Я-то сначала грешным делом подумал, что обычная шантрапа, а присмотрелся — Александры Невские и Дмитрии Донские. Смена, мать, а я уж было отчаялся. С каждым днём привязываюсь к ним всё больше и больше. Боюсь, что скоро вообще без них не смогу, ведь они на радость нам из земли к свету пробились. Только почва у них под ногами нетвёрдая. Асфальт, мать. Им без нашей помощи не выжить. Поддерживать их надо. Поливать, прививать, подбеливать, чтобы не засохли, не выродились в пустоцвет, от заячьих зубов не пострадали. Мы с тобой опытные садоводы, поэтому просто обязаны им помочь. А вообще недоброе сердце чует. Лесорубы около наших деревьев круги вьют. С топорами и бензопилами, мать. Как бы чего худого не вышло, как бы на растопку наши дубки не пошли»… Поняли, болваны?
— Хитёр, лис, — с восхищением произнёс Левандовский. — Не знаю, что бы мы без тебя делали.
— Умыл, чертяка, — присоединился к похвалам Стёгов. — Рули, Яша. Двадцать штыков под твои знамёна ставлю.
— Только не надо обольщаться, пацаны, — сказал Магуров. — Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Лёха, вспомни Мальчишку, который говорил о неудачах и о железе, закаляющемся не на лазурном побережье, а на страшном огне.
— Всё помню, Яша, поэтому победы не жду. Гражданское общество за неделю не построить. Нас точно ждёт поражение. Только между бессмысленным провалом и красивой неудачей я выбираю второе. Как видишь, неприхотливым становлюсь.
— Помирать — так с музыкой, — поддержал Стёгов. — Что там у тебя в загашнике, Яха? Моцарт? Штраус? Бах? Вынимай скорее.
Магуров засунул руку в карман больничной рубашки, которая сидела на нём детской распашонкой, сделал вид, что достал бумажку и вслух прочёл: «Это пройдёт. Царь Соломон».
— Что пройдёт? — спросил Стёгов.
— А всё пройдёт, — улыбнулся Левандовский. — И хорошее, и плохое. Это универсальная формула, с которой в счастье будет грустно, в горе — радостно. Я правильно понял эпиграф к твоей затее, Яков Израилевич?
— Ни прибавить, ни отнять. В скором будущем радость прикипит к нам, как смола.
Дневниковые записи Якова Магурова:
22 января. 2000-ый год.
Решил вести дневниковые записи. Сегодня мы вышли на Первомайскую площадь перед республиканским Домом правительства и начали строительство гражданского общества. Пока что у нас мало что получается, но если вдруг возведение сего непонятного здания — это мёрзнуть на тридцатиградусном морозе с плакатами: «Шанхай — под снос», «Каждой шанхайской семье — по благоустроенной квартире», «Стыдись, Республика», «Долой трущобы 30-ых годов», — то мы на правильном пути и даже значительно продвинулись вперёд, потому что продрогли до костей.
Два бывших фашиста уже пострадали за правду. Они отморозили носы, и Стёгов обвинил их в членовредительстве, так как вчера вечером все были предупреждены о том, что перед выходом на площадь следует тепло одеться. Виталий покрыл ребят трёхэтажным матом, но потом, однако, растёр им носы, предупредив, что в следующий раз эти самые носы расквасит.
Левандовский прочёл длинную лекцию по технике безопасности, главный пафос которой заключался в одной единственной фразе: «Сибиряк — это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается». Алексей помирился с родителями и со вчерашнего дня живёт дома. Даже не знаю, как ему удаётся скрывать от матери отсутствие пальца. Впрочем, я никогда не сомневался в том, что у меня разносторонне одарённые друзья; сегодня, например, выяснилось, что Алексей ещё и талантливый фокусник. Робеспьер в нём пока дремлет, но это ненадолго. Должен сказать, что у меня вырабатывается странное отношение к другу. Нам тяжело быть вместе, но при этом ни я без него не могу, ни он без меня. В данной ситуации я напоминаю моряка, который тоскует по морю на берегу, а в плавании мучится от морской болезни. В общем, меня от Левандовского укачивает. После расстрельной ночи он пользуется непререкаемым авторитетом у бывших скинхедов, и я боюсь, что будет достаточно одного его слова, чтобы наша мирная акция переросла в январское восстание. Клянусь памятью моих предков, что это произойдёт только через мой труп. Если республиканские власти не пойдут нам навстречу, то жить мне осталось дней пять — не больше. Что ж — придётся умереть, чтобы отсрочить революцию ещё дня на три, ведь ребятам надо будет похоронить меня честь по чести; я ведь — дежурный, один из них. Сделаю несчастный случай, и у чиновников будет дополнительное время, чтобы изыскать средства на строительство новых домов для шанхайцев. Я даже не допускаю мысли, что наверху проигнорируют наши требования, что там всем наплевать, в каких условиях живут люди в «квартале смерти». Хочется верить, что в республиканском бюджете просто не запланированы средства на строительство. Отсюда следует вывод, что все эти дни власти будут звонить в Москву, договариваться с ней насчёт выделения денег, а это дело долгое и муторное. Нехорошо будет, если федеральный центр начнёт раскошеливаться, а мы тут бунтуем. Столица у нас обидчивая, поэтому не стоит портить с ней отношения. Какой я всё-таки хитрый. Буду полёживать в гробу и контролировать ситуацию. Мы с тобой, Россия, никому не скажем, что сыны Израиля даже в мёртвом виде могут править бал.
В час дня я вызвал съёмочную группу; завтра о нас узнает весь город. Чтобы отвлечь Левандовского от опасных мыслей, которые набухают в его голове, пришлось натравить на него журналистов. Дав интервью, он расстрелял весь свой революционный боезапас и успокоился, но завтра мне опять придётся что-то придумывать. Наверное, приглашу правозащитные организации. Если им удастся утихомирить моего друга, то я признаю, что от них есть реальная польза.
Подходили менты. Они сказали, что мы организовали несанкционированную акцию, поэтому им приказано нас разогнать. Стёгов ответил, что никто из его ребят не сдвинется с места, пока шанхайцев не переселят. Менты пригрозили нам дубинками, на что мои разбойники рассмеялись им в лицо, заметив служителям закона, что, если хоть один волос упадёт с головы кого-нибудь из нас, то остальные, недолго думая, подожгут себя. Менты стали давить на жалость. Они начали распространяться о том, что в случае невыполнения приказа начальства их уволят с работы, но мы были неумолимы. Правда, не очень долго, так как они стали прикрываться своими детьми, которые умрут с голоду, если их отцов оставят без средств к существованию. Это был удар ниже пояса, и мы поняли, что наши неприступные бастионы сразу превратятся в преступные, если мы не войдём в положение людей в погонах. Что нам оставалось делать? Пацаны расстроились и начали потихоньку сворачиваться, но сволочному майору этого показалось мало. Он стал добивать нас Достоевским, который писал, что вся правда Мира не стоит слезы ребёнка. Это он зря. Я имею в виду майора, а не Фёдора Михайловича. В общем, пацаны ускорили сборы. Когда мы стали расходиться, офицер допустил непростительную ошибку. Он ехидно улыбнулся. Это вывело Стёгова. Виталя решительным шагом подошёл к милиционеру, сорвал с него погоны и закричал: «Оборотень! Он смеётся над нами! Назад! Все — назад! Построиться в боевой порядок! С места не сойдём, сука! Лучше твоему сыну вообще остаться без кормильца, чем иметь такого отца!». Это была провокация. Я здорово струхнул, но не растерялся и повалил Стёгова на землю. Из-под меня сложно выбраться. Сто пять килограммов всё-таки. Всё произошло так быстро, что менты не успели вступиться за офицера, а пацаны — за Виталю. Благодарю Бога, что всегда нахожусь рядом с тем местом, где может произойти что-то не то.
