Глава 15
В понедельник утром в 8.30 Вадим подошел к офису Корнеева. Он специально пришел на полчаса раньше, чтобы не встретиться сразу со всеми сотрудниками в коридоре. Он чувствовал себя изгоем, который, повинившись, возвращается на прежнее место, готовый на все — лишь бы его простили и приняли обратно. Накануне вечером, всю дорогу сегодня утром и теперь, когда Вадим вошел в пустой еще кабинет, он пытался объяснить себе, почему чувство вины преследует и угнетает его. В чем, собственно, он виноват перед сотрудниками, которые не принимали участия ни в его споре с Корнеевым, ни в его изгнании? Скорее всего, причина была в нем самом. Именно он так ощущал себя, а не они его так воспринимали. Здесь все остались на своих местах и при своих мнениях. Никто не поддерживал и не осуждал, все продолжало свой ход, как было до его появления год назад, как было после Нового года, когда он перестал появляться здесь, как продолжалось бы даже в случае его смерти.
Полчаса, которые оставались до начала рабочего дня, были заняты мыслями о ничтожности и незначительности одной судьбы в масштабах страны, города, улицы, в конце концов, одного офиса. Мизерность личности на фоне продолжающейся жизни обостряли разочарованность в своей недавней самоотдаче ради эфемерного общечеловеческого счастья в одной отдельно взятой стране. Он, такой маленький и угнетенный, даже в масштабах этой фирмы, несколько месяцев назад, сидя на кухне за компьютером, мнил себя вершителем истории государства, освободителем от гнета целого народа. Нищий и гордый — как это было романтично совсем недавно! Ни этого ли теперь он стыдится? Ни эта ли самоуверенность компенсируется теперь угнетенностью?
Вадим купил по дороге на работу два пакетика «МакКофе», но не решался выйти из кабинета на кухню, чтобы залить его кипятком. Он ждал Сашу — единственного из коллектива человека, который оставался с ним все это время, и потому в сегодняшней обстановке был отдушиной содружества и моральной поддержки. Хотя сам Саша об этом не знал. И не узнал позднее. Никто не узнал, как тяжело было переступить ему порог Корнеевского офиса. Не узнали, потому что гордость не могла позволить Вадиму выказать свою нерешительность. Однажды услышав, что нет на свете людей, которые не боятся, но есть люди, которые могут побороть свой страх, Вадим принял это выражение за неотступное правило, можно сказать — за жизненный девиз, и все свои страхи перебарывал не врожденной смелостью, а силой духа, заставив себя презирать собственную слабость. Это проявлялось и в молодости, когда он с трудом решался заговорить с незнакомой девушкой и когда он испытывал предстартовую лихорадку перед выходом на сцену с гитарой в руках, и в очереди перед кабинетом стоматолога, и перед выступлением на митинге оранжевых, и перед тем, как зашел в редакцию газеты со своей первой статьей. Всегда страх, сомнения заполняли его сердце, и всегда в этот момент из мозга, из центра сознания накатывалась волна протеста малодушию, он посылал ее таким мощным импульсом, что казалось, вот-вот увидит пену на гребне взбунтовавшейся силы разума. Вся сущность его противилась страху, даже лицо меняло свое выражение. Ему казалось, что в этот момент вся злость, которая так или иначе присутствует в глубинах каждой человеческой души, сконцентрировавшись в одном стремлении, и, направленная в рациональное русло, поглощает весь организм, начиная от макушки. Именно оттуда он ощущал это движение, напрягающее кожу головы под волосами, ожесточающее взгляд, опускающее уголки рта и вселяющее презрение к страху и к себе — боящемуся, эту злость — обузданную, закованную в цепи нравственности и поэтому не опасную для окружающих, но полезную для собственного становления, для уверенности и решимости.
Эту энергию Вадим укрощал недолго. В его характере присутствовала черта, которую он принимал за должное, и только в минуты глубокой откровенности перед самим собой или перед самыми близкими людьми, рассматривая себя и рассказывая о себе, обращал внимание на то, что на самом деле был очень организованным и требовательным к собственному характеру. Не терпел и не прощал себе слабости, презирал неспособность или нежелание — как следствие лени. Он ясно помнил, как в детстве, а скорее — в начале подросткового периода, страдал от нервного тика, с которым не могли справиться ни невропатологи, ни бабки-знахарки, выливающие воск и шепчущие молитвы. Мама была в отчаянии от бессилия остановить его дергания и чмыхания носом. Он то тянул воздух в себя, то причмокивал гортанью, при этом еще и кривя в напряжении лицо. Однажды, засыпая, он — десятилетний худенький мальчик, боящийся темноты и приближающейся смерти (все дети проходят через это отчаяние в тот период, когда осознают, что же на самом деле означает это неприветливое слово), лежал, повернувшись к стене с обоями и рассуждал о своем психическом недуге, так расстраивающем его маму и так портящим его облик, на который начинают обращать внимание девчонки со двора. Он думал о том, что болезнь, которая на самом-то деле болезнью и не является, а является слабостью его психики, наследием его страхов, а как говорили «специалисты» по заговорам и сглазам — испугом, та болезнь, от которой его не могут излечить, противопоставлена силе воли. Это не перелом и не ветрянка, которые не зависят от психики и неподвластны сознанию, а это слабость его характера, это то, что зависит от его внутреннего стержня. Он понимал, что в данном случае бороться приходится с самим собой. Сила разума должна побороть слабость того же самого разума. И в этот вечер он произнес себе незабываемые слова: «Неужели какой-то нервный тик сильнее меня, сильнее моей воли? Как может быть сильнее меня мой нос, не перестающий дергаться сам по себе? Ведь это мой нос, и он будет делать то, что я захочу! Я обещаю себе, что больше ни разу не чмыхну!». Он закрыл глаза, и все свое внимание сосредоточил на сопротивлении безудержному желанию его носа дернуться в привычной манере, ну хотя бы еще один разок, последний. Но не сдался и не позволил носу нарушить данное себе обещание. Когда утром он проснулся, от вчерашней привычки не осталось и следа. Мама сразу заметила перемену и удивилась такому быстродействию святой воды, которой она несколько вечеров поливала сына перед сном. Но маленький-взрослый сын рассказал ей о своей вечерней борьбе и о своей первой победе над собственной слабостью. Вряд ли мама тогда ему поверила — ведь не зря она ежедневно освящала его, читая при этом «Отче наш»!
Недавно Вадиму пришлось вспомнить этот эпизод из своего детства, когда он подвозил в такси парня лет двадцати пяти, на вид очень хрупкого физически и слабого духом. Видимо, комплексы взяли верх над его чувством собственного достоинства и издевались над ранимой душой молодого человека, в том числе и нервным тиком, не дававшим отдыха его лицу. Вадим обратил на это внимание с самого первого взгляда, но всю недолгую дорогу врожденное чувство воспитанности, заставляющее не замечать физических изъянов, боролось с потребностью помочь несчастному человеку, тем более, имея свой собственный опыт излечения от этого расстройства. Когда пассажир рассчитался и собирался выйти из машины, Вадим все же решился с ним заговорить. Он специально сделал тембр голоса сильнее, самоувереннее обычного, чтобы не только дать совет, а лишить пациента возможности возражения, чтобы подчинить его слабую волю своему наставлению, ведь иногда путь к добру лежит через грубую силу.
— Не можешь от этого избавиться? — произнес Вадим с такой интонацией, словно они уже полчаса обсуждали тему нервного расстройства паренька.
Тот вопросительно поднял брови, от неожиданности не успев сделать вид, что не понимает, о чем речь, смущенно опустил глаза и отрицательно покачал головой. Он с одной этой фразы сразу же полностью подчинился воле и силе таксиста. Вадим понял, что исключительно точно выбрал слова и понял, что не ошибся в диагнозе — это слабость характера, хлипкость духа. Но дальше давить было нельзя. Страх и протест подчинения чужаку могли испортить лечение, а ведь цель была — именно выздоровление, а не сам процесс.
— У меня когда-то было что-то подобное, — продолжил Вадим, переводя внимание на свою проблему, но тоном не отпуская его из-под психического доминирования. — Что родители только ни пробовали делать. Ни врачи, ни бабки, ни святая вода, ничто не помогало. Ты у бабок был?
Паренек утвердительно и обреченно качнул головой.
— И не поможет! Потому что проблема сидит в твоем сознании, в твоем мозгу. Пока ты сам не захочешь от этого избавиться, никто тебе не поможет. Я тогда сказал себе, что я сильнее своих слабостей, я сильнее болезни, которая искажает мое лицо, и не собираюсь поддаваться. Я никогда больше не дерну носом! И не дернул! Хотя мне было всего десять лет. Я тогда уже понял, что силой воли можно справиться с нервным тиком, а ты сегодня гораздо старше и умнее меня тогдашнего. И ты сильнее тех бабок, как правило — шарлатанок, которые не могут тебе помочь. Поэтому твоя судьба в твоих руках. И если ты действительно пожелаешь выздоровления, ты обязательно победишь.
