Память, мусорная яма, лавка древностей, колодец, скопище дерьма и хлама, скупердяй, горбун, уродец, погреб, плесенью дышащий, все проглотит, все обгложет, из былого в настоящий день отправит, если сможет, —
пережеванные жизни,
перемолотые мысли,
чтобы в погребе не кисли,
чтобы пили, и гуляли,
и печалились на тризне
по тому, что потеряли.
На участке Ленки играли в крокет, напротив дачи Алика Доброго — в волейбол, ходили за канал по грибы, переправлялись на лодке-пароме. Там-то одному не хватило места, и Виталик поплыл, отдав Лене свои вещички (см. чуть выше). А лет с четырнадцати-пятнадцати — танцы под патефон-проигрыватель-магнитофон. И затеваются новые дружбы, и тянет к девушкам постарше. И детские сны уходят, сменяясь пугающе непонятными, манящими, грубыми и нежными в одном флаконе.
Кем ты хочешь быть? Этот вопрос задавали всем детям, и у каждого были свои планы на этот счет. Виталик последовательно хотел быть военным (как папа), фотографом (как Шлема, и аппаратики такие красивые), а уже позже… Летчиком? М-да, были мечты. А теперь? Хочу быть… слотчиком! Правда, не совсем ясно, что это, но слово красивое. Так вот, а позже он хотел быть адвокатом и приехать на дачу в белом костюме на «Волге» и почему-то с собакой колли. И — случайно — столкнуться с Ленкой. Впрочем, Лен и на Трудовой оказалось немало. Это было время Лен, эпоха такая, эра. Сестра футбольного нашего лидера Витьки — Лена, пампушка, годом-двумя помладше. А еще явилась тоненькая робкая Лена на генеральских дачах — в гости приехала к цветущей девахе Алле, вместе они явились на танцы, а через неделю-другую Алла донесла Виталику, что Лена в него влюбилась. Положение обязывает. Воспоследовали долгие утомительные встречи с поцелуями и лепетом, осенью — в Москве. Холодно, неуютно — и совершенно не о чем говорить. В памяти остались шершавые ледяные ладошки и тоска — скорее бы домой. Нет, эта нитка решительно обрывается, хотя Аллу Виталик и сейчас встречает на днях рождения Сашки — Алика Доброго: внуки, ишиас и прочее.
А вот Лену, главную Лену Трудовой, ради которой чуть не утоп, поразившую Виталика умным словом «флегма», этот вокабулярный изыск роднит с далеким от дачи Аркадием Пекарским, научившим его другому умному слову на ту же букву — «феноменальный». Еще Аркаша как-то поведал Виталику, что он — плацентарное млекопитающее. Виталик было обиделся, но вскоре выяснил, что и многие другие, в том числе и сам Аркаша, тоже были вполне плацентарными. Начитанный мальчик, Аркаша, ох много читал, у Виталика, например, зачитал «Янки при дворе…», впрочем, об этом уже говорилось. Виталик тоже читал все подряд — и тут же забывал, о чем тоже речь шла выше. Но и пожилого Виталика не оставляют в покое эти особенности его персональной памяти, и он со вкусом о них размышляет. Вот, скажем, капитальное произведение русской классики, а после просеивания в решете задержались локти экономки Ильи Ильича Обломова, которые мелькали, когда она орудовала на кухне, да еще перчатки Штольца с какой-то очень ладной застежкой. Спроси его о Хаджи Мурате — как же, скажет, вы помните, какие были глаза у Эльдара? Нет? Бараньи! А от чего умерла Элен Безухова? Ну ясно, от ангины. Из «Анны Карениной» запомнил, что «милорд ломал спина Фру-Фру». Или это слова из фильма? Так или иначе, но нанесенное лошади увечье тронуло глубоко. Саму-то героиню он терпеть не мог, как и ее любовника, сломавшего спину лошади, а Каренина уважал и сочувствовал ему, как и Сомсу Форсайту, которого тоже весьма почитал. Еще запомнил он красивенькую фразу — что-то там звучало дивной музыкой откровения. Иногда она нагло всплывала в памяти, и по сей день всплывает и просит: ну вспомни, откуда я. А он не помнит. Надо бы в Интернете глянуть. Ну вот, глянул — да это ж «Песня о соколе», но не тот речитатив Рагима, который учили (а может, и сейчас учат) в школе, а самый конец…
Он и потом скользил по шедеврам, не шибко погружаясь в глубины. Набоков? Нуда, как же — там шкаф выносили из дома, зеркальный, и в нем что-то очень ловко отражалось, параллелограмм неба, кажется… И его «Облако, озеро, башня», продолженное заголовком этой книжки. Еще Виталик обычно запоминал все, что касается денег, — скажем, кто и сколько давал Хлестакову, вплоть до шестидесяти пяти рублей ассигнациями от Бобчинского и Добчинского. Все пьесы Чехова слились для него в одну, где бродили и говорили, говорили и страдали, страдали и надрывно взывали — Иванов и Нина Заречная, доктор Львов и доктор же Астров, Тригорин и Тузенбах, сестры Прозоровы и дядя Ваня, Раневская и Гаев. Ему было стыдно, надо бы разобраться, кто из них откуда, неудобно, думал он, но все руки не доходили. Та же беда с опереттами — Сильва, Марица, князья, шансонетки, бароны, летучие мыши — Бони, скушай конфетку..
Его занимало, кто из героев классики что читал, какую музыку слушал, и, напав на примеры того и другого, он тут же делился своими наблюдениями с Аликом (Умным). Да, Печорин читал Вальтера Скотта, с этим ясно, но, как выяснилось, об «Иванхое» сэра Уолтера весьма недурно отзывался и Пушкин. А вот Хемингуэй любил и перечитывал «Севастопольские рассказы». Ненадолго они затеяли было очередную игру. Вроде: «Что давали в театре, когда Иван Дмитрич Червяков обчихал лысину генерала?» Но игра вскоре сама по себе угасла — примеров набралось маловато. Давали, кстати, «Корневильские колокола» Планкетта — ту самую оперетку, где поют «Плыви, мой челн, по воле волн»…
Так вот, если взять хоть того же «Героя нашего времени», из всей «Бэлы» он вытащил одну фразу и пронес ее до старости: о том, как Казбич «в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети» (вот видишь, опять лошадь пострадала). Со стихами Михаила Юрьевича дело обстояло не лучше. Добросовестно отбарабанив «На смерть поэта», поиграв с веселеньким «но в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть», он полагал свой долг выполненным, пока, в зрелом уже возрасте, не услышал, как Даль читает «наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть». Услышал и… Ох. Даже простил поэту смену пола у гейневского дерева, хотя, разумеется, Лермонтов в его прощении не нуждался. В «Сказке о рыбаке и рыбке» был остановлен и поражен внезапным созвучием — много ли в корыте корысти, а уж плеск гульливой и вольной волны, на которой качалась бочка с Гвидоном, до сих пор не дает ему покоя… Языковские хамские строки про немца Виталик решил прокатать на той же несчастной Александре Алексеевне:
Отрада мне тогда глядеть,
Как немец скользкою дорогой
Идет, с подскоком, жидконогой, —
И бац да бац на гололедь!
Ну как же, что ж это за патриотизм такой, а, Александра Алексеевна? Чему ж он так радуется?
Впрочем, речь-то у нас шла о даче.
Еще в сарае по имени «гараж» на их участке Сашин папа каждое воскресенье крутил для всех кино — невиданная роскошь, своя киноустановка. Все — это обитатели дачи, гости и тихонько проникшие в сарай ребята, последние — когда было место. В репертуар входил Чарли Чаплин — бокс из, кажется, «Новых времен» и эпизод в ресторане, где Чарли ест спагетти. Были куски из «Серенады Солнечной долины» — чечетка двух негров и «Чатануга», что-то из «Петера» с Франческой Гааль, гавайские танцы полуголых рослых девиц и — Виталик всегда ожидал этого — негромкий певец, имя запомнилось: Гарри Кул. Он выходил в тесноватом пиджаке, опускал одну руку в карман и пел что-то очень спокойное. Сейчас Виталик вспоминает Гарри Кула, когда, переключая каналы, случайно натыкается на киркоровых в перстнях, мехах и цепях. Но вот — Боже, нет, ну нет более чудес! Набрав Harry Cool в поисковике Интернета, Виталик через полвека вновь услышал те самые звуки и увидел ту самую стеснительную улыбку. Stardust — называлась песня. Очень всем рекомендую: http://www.youtube.com/watch?v=9EmRQBgpmZs
А ребята постарше, студенты, крутили любовь по-настоящему. На Сашиной даче вместе с семьей Виталика какое-то время, год-два, жила семья маминых друзей. Они оставили след еще в ее довоенной и военной переписке. Он — Макс, Матвей Михайлович. Благороден, красив, элегантен. Большой машиностроительный начальник, ареста не избежал, ведь еще до войны побывал в Англии. Она — тетя Валя. Стройна, глазаста, некрасива и бесконечно обаятельна. Их дочери: Наташа, нежная, мягкая, в отца, красива на свой мягкий бархатистый лад, старше Виталика на пару лет, и Таня, копия матери, высока, худа, большеглаза, помоложе Виталика и в него немного влюблена. На даче он катает ее на велосипеде, а позже, во взрослой жизни, возьмет с собой в поход на Иссык-Куль. До него еще, Бог даст, доберемся. А пока, на даче, у Наташи завязывается роман с местным парнем, довольно паскудным приблатненным типом. Семья возбуждена. Те же проблемы у Ванды, кузины Саши, складной невысокой гимнастки — как они с Виталиком танцевали рок-н-ролл! — в будущем директрисы аптеки, которая помогала мне доставать для тебя лекарства, а еще в более далеком будущем — а ко мне сегодняшнему близком прошлом — добывала и добывает, дай Бог ей здоровья, отличный медицинский спирт в пятилитровых канистрочках. Так вот, завелся и у нее ухажер. А тут приезжает чуть ли не жених Вандин, чемпион Эстонии по боксу. И вот Виталик с Сашкой, малолетки, сопереживают, обсуждают, стремятся помочь. Как-то там все рассосалось, Наташа схлопотала от папы пощечину и, рыдая, просила прощенья, Ванда же ухитрилась и рыбку съесть, и с чемпионом в Москву укатить в полной идиллии.
