И все-таки Хонда был просто околдован образом абсолютно пассивной жизни, этим абстрактным, онтологическим образом, — его слишком увлекла мысль о том, что жизнь именно такова. Он не был искусителем. Ведь искушать и обманывать судьбу бесполезно, бесполезно уже само намерение искушать. Если мы считаем, что нет иной жизни, кроме той, в которой нас честнейшим образом обманывает сама судьба, то как мы можем вмешиваться в нее? Как увидеть лик существования? Пока что приходится полагаться на силу воображения. Йинг Тьян, независимо обитающая в своем космосе, Йинг Тьян, которая сама есть космос, навсегда отделена от Хонды. Она своего рода оптический обман, ее тело — радуга. Лицо — красный цвет, шея — оранжевый, грудь — желтый, живот — зеленый, бедра — синий, голени — кобальт, пальцы на ногах — цвета фиалки, а еще у нее в верхней части лица присутствует невидимая, испускающая инфракрасные лучи душа, а под ногами — невидимые следы ультрафиолетового излучения памяти… И концы этой радуги растворяются в небесах забвения. Радуга, ведущая в мир смерти. Если первое условие чувственной страсти — незнание, то высшей точкой страсти должна быть вечная непостижимость. Другими словами, «смерть».
Когда на Хонду неожиданно свалились деньги, он, как все, полагал, что они пригодятся ему для собственных удовольствий, но теперь, чтобы получить самое желанное наслаждение, деньги оказались ненужными. Для того чтобы участвовать в чем-то, помогать, защищать, приобретать, безраздельно владеть, деньги были необходимы и могли быть полезны, но Хонда все это отвергал, он искал наслаждений совсем в другом.
Хонда знал, что пронзающую дрожью радость таят именно те удовольствия, которые не требуют денег. Прикосновение к влажному мху на стволах деревьев, притаившихся в ночи, слабый запах опавших листьев, который чувствуешь, опустившись на колени… Это было в прошлом году майской ночью в парке. Одурманивал запах молодых листьев, на траве расположились влюбленные. Печальные огни фар пробегали по дороге вокруг рощи. В их свете хвойный лесок казался колоннадой храма, стремительные лучи словно подкашивали одну за другой тени этих колонн и трепетали, пробегая по траве. Мелькнувшая на мгновение священная, почти жестокая красота белизны завернутой нижней юбки. Луч света лишь раз скользнул по женскому лицу с распахнутыми глазами. Почему он заметил, что у женщины открыты глаза? Потому что в зрачке отразилась капелька света. То был жуткий миг, разом сдернувший мрак существования, обнажилось то, что должно быть скрыто от глаз.
По-настоящему любовный трепет, биение сердца, которое стучит, как у любовников, душа, наполненная той же тревогой, — слиться со всем этим, только наблюдая, незаметно, тайно наблюдая. Они, эти тихие зрители, словно сверчки, прятались в тени деревьев, в траве. И Хонда был одним из них.
Всплывавшие во мраке сплетенные белые обнаженные тела молодых пар. Нежность рук, кружащих в плотной темноте. Белые мужские ягодицы, напоминавшие шарики пинг-понга. Такие узнаваемые вздохи.
В тот момент, когда свет фар неожиданно осветил женское лицо, в миг, когда он сдернул мрак, во тьму отпрянул не участник действа, а тот, кто подглядывал. Откуда-то со стороны, где горели неоновые фонари, похожие на тлевшие угли, до ночного парка донесся лирический сигнал патрульной машины, и подглядывавшие деревья в страхе и тревоге зашелестели, женщины же, на которых они смотрели, целиком отдавшись чувствам, даже не пошевелились, а мужчины обязательно, словно волки, величественно поднимали верхнюю часть тела.
Хонда как-то случайно за ленчем услышал от бывшего адвоката историю небольшого скандала, о котором тот узнал в полиции.
Этот скандал, впрочем, не приведший к судебному разбирательству, касался одного пожилого господина, имя которого было хорошо известно в кругу юристов, этот человек, пользовавшийся славой и всеобщим уважением, был задержан полицией за то, что подглядывал за парочками. Ему было шестьдесят пять лет. Молодой полицейский потребовал у него документы, сурово выспрашивал у дрожащего от стыда старика подробности, заставил того изобразить позу, в которой он подглядывал, а потом прочитал целую нотацию. Когда полицейский узнал, кого он задержал, то вошел во вкус и стал подшучивать над задержанным: преувеличивая размер пропасти, разделявшей репутацию старика в обществе и его преступление, сообщил, что человек не в силах преодолеть эту бездну, чем просто потряс старика. Пока молодой полицейский, годившийся ему во внуки, читал свои нотации, старик слушал, покорно склонив голову, и только вытирал пот со лба. Административная система достаточно поиздевалась, но в конце концов старика отпустили, посмотрев на его «преступление» сквозь пальцы. Он умер через два года от рака.
Ну, а Хонда?
Хонда, должно быть, знал секрет моста, по которому можно перебраться через эту отчаянную пропасть. То были тайны, которые он постиг в Индии.
Почему тот пожилой юрист не мог в юридических терминах объяснить то, вызывавшее слезы, достаточно скромное в этом мире наслаждение. Но Хонда… Пока с вымученной улыбкой Хонда делал вид, что слушает эти сплетни, он, погрузившись в свой душевный мир, строил предположения по поводу того, что побудило адвоката рассказать об этом, — в глазах темнело от сравнения этого жалкого удовольствия, похожего на кучу грязного белья, выставленную на всеобщее обозрение, удовольствия, над которым люди смеются, с высокомерием, что скрывает сердцевина всякого наслаждения… Хонда совсем забыл, что приобрел такую же привычку, о которой, к счастью, никто не знал, познал этот трепет в обмен на те усилия, которые прилагал за часовым ленчем, с тем чтобы скрыть свои эмоции.
Такого быть просто не могло, чтобы он, открыто презрев рассудок, не думал об опасности. Тут именно рассудок не считался с опасностью, его смелость была порождением разума.
Если деньги не гарантируют безопасности и если подлинное наслаждение нельзя купить, то что же мог Хонда в своем возрасте предпринять, чтобы испытать настоящую, подлинную радость жизни? Желание получить ее с годами копилось и ничуть не ослабевало. Может быть, Хонда дошел до того, что ему просто необходимо было что-то предпринять. Вот если бы Йинг Тьян спала с Хондой, — это было единственное, чего он желал, скрывая свои желания… — так вот, чтобы получить это, нужно было использовать непрямые, косвенные, искусственные приемы.
…Как-то ночью, когда Хонда, мучаясь мыслями, не мог уснуть, он достал с книжной полки стоявшую в углу и покрытую пылью книжицу — «Сутру о бодхисаттве на золотом павлине» и прочитал нараспев «истинные слова», означавшие достижение состояния золотого павлина.
Это было просто игрой. Если считать, что он благодаря этой сутре благополучно пережил войну, то сохраненная таким образом жизнь его становится все более фантастической.
Кэйко очень заинтересовалась рассказом Хонды о сутре «золотого павлина».
— Так она помогает при укусе змеи? Обязательно объясните мне, что нужно делать. В Готэмбе ко мне во двор часто заползают змеи.
— Нужно запомнить начало заклинания — «тадо-ята-ицу-ти-мицу-ти-тири-мицу-ти-тири-бири-мицу-ти».
— Похоже на песню колокольчиков — тили-били-бон, — засмеялась Кэйко.
Хонде не понравилось, что она так по-ребячески реагирует на серьезные вещи, и он прекратил разговор на эту тему.
Кэйко привезла с собой племянника — студента из университета Кэйо. Он был в заграничном пиджаке, на руке — дорогие заграничные часы. Тонкие брови, тонкие губы. Хонда испугался, вдруг сам он смотрит на этих нынешних молодых франтов такими же глазами, какими смотрел в свое время на «дух кэндо».
Кэйко, однако, была абсолютно спокойна. Сдержанным тоном давала инструкции. Стоило ее попросить о чем-нибудь, как она выполняла все в точности.
А попросил ее Хонда, угощая позавчера в Токио ленчем, познакомить Йинг Тьян с хорошим молодым человеком, и желательно побыстрее. Из его просьбы Кэйко сделала свои выводы:
— Понимаю. Та малышка еще девушка, и вам с ней неловко. Я привезу в этот раз своего бестолкового племянника. С ним никакого продолжения не будет. А вы уж потом спокойно насладитесь ролью нежного, доброго утешителя девушки… Правда, замечательная идея?
Но озвученная устами Кэйко идея уже не казалась замечательной. Удовольствия были слишком тщательно расписаны, тут полностью отсутствовали чувства — проституция, и ничего больше.
Потом Кэйко рассказала об этом франте-племяннике, Кацуми Симура: при содействии американского друга своего отца он послал в Нью-Йорк свои размеры и заказал к каждому сезону пиджак у «Брукс Бразерс». Одно это давало представление о наружности молодого человека.
Пока шел разговор о сутре «золотого павлина», Кацуми со скучающим видом смотрел в сторону. Холл отеля «Тэйкоку» напоминал вход на военную базу: невысоко сложенные голые камни указывали границу бельэтажа, холл слегка, как увядшие цветы, оживляли кричаще-яркие цвета обложек американских журналов и карманных книжек, которые продавались в киоске в углу.
