— Да, — согласилась она и встала.
От туристической зоны слышалась невнятная тихая музыка, почти заглушали ее песни степных сверчков.
Горчик подошел ближе, и Инга, сразу поняв, положила руку ему на узкое худое плечо, вложила другую в подставленную ладонь.
Топтались на краю обрыва, черными силуэтами на фоне сверкающей лунным молоком воды. И сама луна, уже посветлев, медленно, незаметно для глаз вплывала выше в черное, мохнатое от звезд небо.
Горчик легко держал руку девочки, не сжимая, не потому что боялся сделать больно, а потому что не хотел с ней, как Петр. Опускал лицо к волосам и медленно вдыхал запах. Соль, ветер, солнце и там, под всем этим — она. Тянущий сердце, ее запах. Темный и свежий.
А она, закрыв глаза, зная, он ее бережет и не даст им свалиться, так же легко прикасалась лицом к его шее. И внутри все таяло, от такой же легкой невесомой нежности, которая паутинками окутывала сердце. Будто она проснулась утром, рано-рано, и входит в воду, такую летучую, что сейчас она унесет ее в небо, такое же — летучее.
Как хорошо, что я осталась…
Почти не открывая глаз, медленно спускалась за мальчиком по скалам. В палатке легла на подстеленный коврик-пенку, как привыкла спать, на бок, согнув ногу и бросив перед лицом руки с раскрытыми пальцами. И только тогда на минуту проснулась, позвать.
— Ты где там? Мне холодно, спине.
Он вдохнул. Выдохнул. И придвинулся, обнимая ее и укладывая лицо к шее под разметавшимися жесткими прядками. Инга повертелась, прижимаясь к нему, локтями и ступнями уворачивая вокруг двух тел, сомкнутых в одно, старое покрывало.
Засыпая, подумала, хорошо бы ненадолго проснуться ночью. И чтоб проснулся он. Совсем ночью, когда вокруг волшебство и можно все-превсе, чего днем никак нельзя. Или пусть это все-превсе хотя бы приснится. Обоим.
В библиотеке было тепло. Батареи, спрятанные под подоконниками, заметно грели, и Инга старалась выбрать место, чтоб тепло, но не у самого окна — из окон изрядно сквозило. Хорошо, что по нынешним временам народу тут всего-ничего, и она по воскресеньям привычно усаживалась за третий стол, перед этим пройдя к окну, чтобы прижать пустым стулом потертую бархатную портьеру.
Тускло светили настольные лампы. У стены старушка в облезлой меховой шапочке листала толстую книжищу, поблескивая очками. И за спиной, раскинув на последнем столе огромную подшивку старых газет, бормотал что-то постоянный посетитель, ярый коммунист Петр Иваныч, что вечно выступал на каждом митинге и рвался в школы на уроки мужества. Инга его и запомнила, с первого класса каждый сентябрь — костюм, медальки и полоски орденских планок. Одна и та же речь о неудержимой доблести советского народ в годы великой…
В библиотеку он ходил регулярно, снова и снова перечитывал подшивки «Правды» и «Известий».
Инга выровняла стопку учебников и ботанических справочников. Уходить не хотелось, но уже стемнело, а автобус ходит редко, скорее всего брести ей по серпантину пешком от автостанции до Лесного, все десять с хвостиком километров. Это и не проблема, но чем позже она выйдет, тем позднее придет. Вива станет волноваться.
Она оттянула рукав полосатого свитера, поглядела на часы. Уже семь. Пора. Еще нужно заклеить окна в кухне и в спальне. Уходя в библиотеку, она посадила Виву резать бумажные полоски из старых неиспользованных тетрадок — своих и оставшихся от Зойкиной школы.
— Детка, — попробовала забастовать Вива, перелистывая тетрадь, где шариковой ручкой были нарисованы тонкие принцессы в кринолинах с торчащими из-под оборок уголками маленьких туфелек, — детка, ну к чему эти хлопоты? Пусть как бы проветривается. Свежий воздух.
— Для воздуха у нас есть форточки, — неумолимо возразила Инга, натягивая осенние сапожки, — а через эти щели все тепло выдувает.
— Посмотри, твоя мама в третьем классе уже рисовала платья для волшебных принцесс, — Вива перевернула страницу и засмеялась, — мы тоже таких рисовали. Ротик крошечный, сердечком, глаза во все лицо и сережки до самых плеч.
— Могла бы позвонить, — мрачно ответила Инга, топчась у двери, — сидим тут, как папанинцы на льдине — ни света, ни батарей, — а она открытки шлет, с приветом с кинофестиваля.
Вива вздохнула. Покорно открыла ящик и вытащила ножницы.
Пора. Тепло, тихо, но Вива там сидит одна, со свечкой, кутается в старую шубу поверх двух свитеров. Получается, Инга сейчас, как мама Зойка — сама в тепле, и на прочее плевать.
Она подняла стопку книг и понесла к стойке. Там топталась девушка, в короткой куртке с широкими плечами. И в очень короткой мини-юбке с кружевными колготками. Нависая над невидимой библиотекаршей Людой, рассказывала вполголоса:
— Тогда я как увидела его… Ты не представляешь, Людк, ка-акой он. Черный, низкий, на переди с никеля такая штука, с треугольничком, а сиденья какие! Как в театре. Я сразу подумала, кранты тебе, Олька, любовь. И тут прикинь, мы тока два раза успели в кабак. Правда, в Ялте. Он меня свозил. Ну, у него ж тут жена, и еще эта — Машка с Солнечной Долины…
— Подожди. Машка тут, что ли? Да ты что?
— Уже нет. Ты слушай же!
— Да?
— А в Симф я не поехала с ним, та шо там тот Симф тоже мне. И прикинь, мне звонят, девка одна звонит, О-ля, ты зна-ешь? Чо было-то! Ты говорит, Кацыку Ваньку знаешь? Я думаю, ох, е-е-е, а шо сказать-то? Ну, я так, э, ну, а, а шо случилось?
— Постреляли их.
Цок-цоки-цок, сказали разочарованно ковбойские сапожки Ольки, блеснул свет на обтянутой кожзамом попе.
— Знаешь, да?
— Та кто не знает. В октябре, да?
— Угу. Так что кончилась моя любовь, вот сразу так.
Инга, стараясь не шуметь из сочувствия к почти вдове черного мерседеса с треугольничком на переди, водрузила книги на стойку.
Кожаная Олька оглянулась и снова распласталась по стойке.
— Тогда я его и увидела, в первый раз. Лю-да…. Какой он!
Из-за стойки махнула Инге рука в тонких колечках:
— Иди. Я спишу. Михайлова, да?
— Я еще хотела спросить. Про книгу.
Олька облокотилась скрипучим локтем на стойку, и смерила Ингу негодующим взглядом.
— Какую книгу? — утомленно удивилась за стойкой пергидрольная макушка Люды-библиотекаря, — мы закрываемся уже… через час.
— Через полчаса, — подсказала кожаная Олька, цокая сапожками.
— Мне только узнать, — не сдалась Инга, — есть такая или нет. Про Федру.
— Чего? — макушка задвигалась, показалось поднятое любопытное личико с синими тенями и алым косметическим румянцем, — какую профедру?
Олька громко гмыкнула.
— Федра, — повторила Инга, — кажется, это греческое что-то.
Люда подумала, разглядывая свои ногти, такие же алые, как узкие полосы румян. Предположила неуверенно:
— Федора, может? Кино такое было. Про актрису. Нормальный такой фильм, имя только дурное. Федора, хы.
— Ладно, — сдалась, наконец, Инга, — в другой раз. До свиданья. Михайлова я, да.
Уходя, слышала, как Олька жарко продолжила было:
— А он такой, весь в печатках. Ну, Бозя, ты Бозю, что ли, не знаешь? Что? Кто с Лесного? Эта?
— С художником, летом что был, с Москвы — сдавленно пересказывала снизу Люда.
Инга оглянулась на два любопытных лица, повернутых к ней. И выскочила на темное крыльцо. Ну и пусть. Да, художник, с Москвы. Не то что ваши Бози и Кацыки.
Ветер дернул распахнутую куртку, и она полезла немеющими пальцами застегивать молнию. Надо бежать скорее, а то вдруг ударит морозец, по серпантину сразу не идти, ползти придется. Ничего себе в этом году декабрь выдался. Сплошные ветры и ледяные дожди.
На темной дороге за каждым поворотом погода менялась. Ветер оставался за скалами и тогда в полной тишине были ясно слышны ее шаги и наверху шум веток. А потом — свернула и вокруг все воет и стукает. Снова поворот и — жарко в капюшоне, и под наглухо застегнутой курткой. Другой — ветер рвет сумку с плеча и теребит волосы, залепляя лицо.
На полдороге Ингу догнал свет фар, машина проехала, светя красными огоньками, и остановилась, поджидая. Девочка замедлила шаги, соображая, как быть. Если бы автобус, сама махала бы рукой. А тут машина. Правда, свернуть им некуда, впереди только поселок. Значит, куда завезти не сумеют.
— В Лесное? — мужской голос кинулся из приоткрытой двери, — садись, подбросим.
Инга нерешительно заглянула внутрь. Заднее сиденье было пустым. И она, влезая, взялась рукой в вязаной перчатке за ручку двери, думая — если что, выскочу на ходу, все равно медленно поедет.
Темный силуэт на переднем сиденье оглянулся, всматриваясь. Мотор загудел, но пассажир сказал, щелкая клавишей:
— Погодь, Стас.
Бледный свет показал салон и темные волосы парня, его блестящие глаза и улыбку.
— Никак, Михайлова? Не помнишь меня?
