— А мне уезжать скоро, — печально ответила она, показывая на пыльную стоянку с длинными коробками автобусов, — через два часа уже.
Улыбка на лице Горчика исчезла.
— Как уезжать? — переспросил хмуро, — а… ну да, конечно. Пошли, что ли?
Они медленно двинулись по верху обрыва, уходя от гуляющих в плоскую степь, кинутую к самому каменному краю. Тут, где не было проселков и разъезженных автобусами площадок, наконец, запахло сухой травой, и ветер посвежел, избавившись от пыли.
— А куда мы идем? — ее плечо касалось плеча мальчика, и он иногда поводил локтем, будто отмечая касания.
— Не знаю. Думал, показать тебе тут. Но это далеко. Не успеешь вернуться к автобусу ж. Просто идем. А ты, может, хочешь, ну люди там, и кафешки еще открыты? Коктейль?
Он покачал за ремень сумку:
— Бабки есть у меня.
— Нет. Подожди. Это что, это тебе денег, что ли, заплатили, что прыгал?
Горчик ухмыльнулся.
— Ага. Тут всегда на спор, ставят бабки. На меня вот новеньких разводят. Никто ж не верит, что прыгну. Ну, кто не знает еще. Ром их находит и типа разговор то се…
— Господи. Какой же ты, Горчик, дурак, — с отчаянием сказала Инга и остановилась, — а если убьешься?
— И что? — он сплюнул в сторону степи. И увидев, как темнеет смуглое лицо, поспешно успокоил, — та не. Чего я разобьюсь, я третий год тут летаю. Меня даже приезжали с бибиси снимать. Для кино. Обещали привезти кассету. На тот год, как приедут.
— Ага. Убьешься, и на кассете той только и будешь. Им хаха, а ты…
Они снова стояли напротив, пристально смотрели глаза в глаза. Солнце вышло из-за маленькой плотной тучи и залило серые зрачки мальчика светом.
— Они у тебя зеленые. Я думала — серые.
— Та не. То свет такой. Серые они.
— Хочешь, я останусь? — она слышала свой голос, он что-то говорил, и она удивлялась ему так же, как зеленым новым глазам нового Горчика, что летает с самого неба, в самую воду, — только надо позвонить Виве, обязательно.
Солнце мягко трогало светлые ресницы. Говорило, улыбаясь в самое ухо Инге, грея его теплыми губами лучей, зеленые, смотри сама — зеленые, как вода под скалой.
Мальчик кивнул. Поворачиваясь, коснулся ее локтя.
— Тогда надо к кабакам вернуться. Там телефон.
— Да, — сказала Инга, быстро идя рядом и неудержимо улыбаясь, — да. А где мы будем ночевать тогда? Только ты, Сережа, не пей, не надо, а то я боюсь, одна тут с тобой. И там Пахота этот, наверное? Мне надо бояться? И еще…
— Куда мне пить? Мне завтра прыгать еще. С похмелья буцнусь об воду, и все, кранты. Пахота? Он в бегах, и вообще, ты со мной, не бойся. И мы там не будем, позвонишь и уйдем.
— Да.
— А что еще-то?
— А?
— Ну, ты сказала, и еще…
Девочка замедлила шаги, собирая мысли. Хотела ведь что-то и вот вылетело. Ах, да!
— Ну, я хотела напомнить. Что ты — друг. Не другое. Ладно? Не обижайся.
— Ладно, — тяжело ответил мальчик и его локоть перестал касаться ее руки.
— Обиделся… Мы же с тобой договаривались! И вообще, у тебя тут, ах Сережа, ой, Сережа… вон, скачут по скалам. Чего скалишься?
— Ревнуешь, что ли?
Они уже миновали толпы туристов и быстро уходили на степную дорогу, прямо навстречу солнцу, чтоб после вернуться к берегу, в туристической зоне.
— Я? — поразилась Инга, — тебя? — помолчала и призналась, вздыхая, — ну да, получается, ревную. Ужас какой. А разве бывает так, любишь одного, а другого ревнуешь? Ерунда какая.
— И как ты еще живая, со своей правдой, Михайлова, — снова удивился Горчик, — идешь с одним, ночевать вот осталась, а базаришь все про другого.
— Мне что, и тебя надо бояться?
— Меня — нет, — медленно ответил, подходя к стеклянным распахнутым дверям, — меня тебе — никогда. Поняла?
Она кивнула. Стоя в полутемном небольшом холле, с новым удивлением смотрела, как навстречу Горчику выбежал из ресторанного зальчика пожилой мужчина, хлопая по спине, выслушал и, радостно улыбаясь Инге, провел ее за стойку, вытащил тяжелую коробку телефона и сам набрал номер, который она продиктовала хрипловатым от смущения голосом.
— Тетя Валя? Это Инга, Михайлова. Вы бабушку не позовете? Пожалуйста. Да, спасибо.
Она слышала, как Валя Ситникова кричит, прошлепав к открытой на веранду двери:
— Валера-янна, тут Иночка тебе звонит. Я трубочку ложу рядом, подойди, да.
И через пару минут услышала обеспокоенный Вивин голос:
— Детка? У тебя все в порядке? Когда приедешь? Может тебя встретить на шоссе? Темно ведь будет.
— Ба. Подожди, ба. Я тут…
Она повернулась к мальчику, он стоял, натянув футболку, приглаживая ежик светлых волос, смотрел серьезно. И Инга улыбнулась, когда привычным движением провел пальцами, убирая со лба несуществующие уже светлые пряди. Это казалось правильным и Вива, конечно, поймет, подумала и сказала уверенным голосом в теплую трубку:
— Мы тут с Сережей. Горчичниковым, да. Переночуем и завтра поедем. После обеда. Я домой, а он дальше, в Керчь, учиться. Ба, я приеду и все тебе расскажу.
Горчик пристально смотрел, как светлеет смуглое лицо. И сам слегка улыбнулся, радуясь.
— Тебе привет, — сказала Инга, выбираясь из-за стойки, — и пожелания — быть хорошим мальчиком.
Горчик сдавленно кашлянул и рассмеялся. Снова закашлялся. Инга заботливо хлопнула ладонью по узкой гибкой спине. И расхохоталась сама:
— Пойдем уже, хороший мальчик Сережа-бибиси.
Солнце садилось в воду, но край мыса перекрывал свет, и скалы бросали на гладкую поверхность косые тени, что сливались, становясь темнее и глубже.
Двое сидели наверху, их тени тоже ложились на короткую полынь, спрыгивали по обрыву и далеко внизу трогали неровными головами тихую воду.
На плечах Инги лежало, свешивая концы, чуть влажное, но теплое от ее тела полотенце. Девочка доела последний кусок пирожка — они купили целую гору в промасленном пакете, когда уходили сюда, в безлюдную бухточку, окаймленную поверху тихой степью. Вытерла пальцы о край полотенца, взяла протяную бутылку, отпила и вернула мальчику.
— Помнишь, картошку жарили? Тоже наелись, как два удава.
Он кивнул.
— Как сто лет назад, да?
Она засмеялась, подбирая ноги и обнимая коленки руками.
— Ага. Даже странно. Ты был совсем другой Горчик. Для меня. Не такой, как через неделю. И не такой, как сейчас.
— А какой сейчас-то?
Он пошарил рукой, сорвал веточку, растирая пальцами, поднес к носу.
— Дай, — Инга отобрала и стала нюхать сама, — люблю полынь, просто балдею, как она пахнет.
— Я тоже. Там, в Керчи, степи хорошие. Тут видишь, все выгорает, будто коровы топтались. А там травища стоит, рыжая, густая. Пахнет, аж крышу сносит.
— Хочу туда.
— Ну, так… — он незаметно придвинулся ближе, приваливаясь к влажному полотенцу на ее плече, — сюда приехала ж? Приезжай и туда. Все разведаем. На вопрос промолчишь, да?
Она подумала — отодвинуться ли, но не стала. Так было тихо вокруг и никого. Только двое. Нет опасных друзей Горчика и его непонятных дел. Нет потного громкого Вади, Ирки-шкафчика (она очень резко вспомнила их, когда ждала телефон в ресторанчике) и того изматывающего темного желания, полного мучений, связанного с требовательной мягкостью Петра. Только мальчик, девочка, сонное море и запах степи под темнеющим небом. Нет вранья, осталось там, далеко.
— Не промолчу. Ты был просто пацан, никакой, ну противный сильно. Будто вавка на коленке. Заживает и снова. Потом стал, такой… Почему-то нужный. Я думала сперва, это из-за того что я слабая.
— Слабая…
— Подожди. Понимаешь, я его люблю и от этого слабая, как будто заблудилась и вокруг все черное, большое и не убежать. Ну, сны такие бывают, бежишь, а ноги из ваты. И тут ты. И мне сразу легче. У меня не было никогда друзей. Подожди.
Она сама прижалась к его плечу, хотя Горчик молчал и даже дышать старался пореже, чтоб договорила.
— А тут ты третий. Мальчик-бибиси. Я тебя не узнала, когда стоял, вот думаю дурак какой, красивый дурак, ловкий, сильный. И дурак. Как будто это вовсе не ты, понимаешь? Новый. Даже глаза — зеленые. И рот.
— Что рот? — хриплым голосом спросил Горчик, держа закаменевшие руки на острых коленях.
— Красивый рот. Губы красивые.
Она тряхнула головой, роняя на траву полотенце. Смущенно засмеялась.
— Знаешь, я не понимала, когда с Петром там ходили, ну купались, и вдруг он как уставится, на кого и мне говорит, смотри, смотри какой изгиб руки, щиколотка какая, как подол вьется. Я ему — да это же теть Мария, что билеты на пятаке проверяет, а днем пахлаву носит в ведре. Он смеется, вот именно — ты видишь пахлаву, а за ней не видишь красоты бытия. Чего молчишь? Обиделся, что я про него?
— Не знаю.
Она повернулась, требовательно глядя на обрисованный красным светом профиль.
