Мы были в бешенстве. Наш разум отказывался понимать, как можно было намеренно причинить вред такому прелестному созданию, которое приносило только радость в нашу жизнь. Представьте наше потрясение, когда мы узнали, что этот бывший солдат весело рассказывал всем вокруг, что эта маленькая обезьянка была вовсе не обезьянкой, а евреем, которого рука Господа превратила в обезьяну. Он считал, что убил еврея!
Я содрогнулся всем телом, услышав эти смехотворные рассуждения. Я был молод и, признаюсь, не слишком обременен знаниями, но умел мыслить разумно и понимал, что обезьяны не могут быть евреями, а евреи — обезьянами. Те и другие не имели ничего общего.
Как и большинство арабских детей, я знал, что существует сильная неприязнь, порой даже переходящая в ненависть, между мусульманами и иудеями, а также мусульманами и христианами. Но дети рождаются без предрассудков, и хотя я понимал, что многие мусульмане считают евреев своими злейшими врагами, сам еще не привык так думать.
И меня еще сильнее удивило, когда впоследствии я узнал, что это мой отец вбил в голову ветерана смехотворную теорию про иудеев и обезьян. Я злился и грустил, выяснив, что отец стал истинным виновником случившегося.
Жизнь вокруг меня становилась все более странной и невыносимой. Но ребенок бессилен что-либо изменить. Меня захлестнул мощный поток ненависти, лившейся со всех сторон, а я барахтался в нем из последних сил, пытаясь спастись. Ко всем прочим тревогам добавилась еще одна. После отказа Абдуллы вернуться в лоно семьи я стал замечать, что взгляд отца стал чаще останавливаться на мне. Неужели я стал его избранником?
Вскоре пошли разговоры, что мы, возможно, не останемся в Хартуме. Саудовская Аравия и правительства других стран региона не хотели, чтобы Усама бен Ладен жил в Судане. Нам сказали, что даже президент США Билл Клинтон и его правительство хотели выкинуть нас из этой страны. Почему? Я понятия не имел, почему американскому президенту, сидевшему в своем кабинете где-то в Вашингтоне, есть дело до моего отца.
Конечно, я не подозревал о том, что «Аль-Каида» постоянно вынашивала какие-то агрессивные планы, как и две другие радикальные группировки, тесно связанные с организацией отца.
Сначала отец на удивление беспечно отнесся к призывам выдворить его из страны. Он был в дружеских отношениях с правительством, так называемым «Национальным исламским фронтом», и с президентом Судана, генералом Омаром Хасаном Ахмедом аль-Баширом. Еще больше отца успокаивал тот факт, что в его присутствии в стране был заинтересован очень влиятельный в Судане человек — Хасан аль-Тураби. Бизнес отца приносил такие гигантские финансовые выгоды, что он был уверен: правительство Судана никогда не вышлет его из страны, какое бы давление ни оказывали на него Саудовская Аравия, Египет и даже Соединенные Штаты.
Но отец ошибался. Существовал предел давлению, которое могло вынести даже легитимное правительство Судана. Одно важное событие, произошедшее за год до этого, стало последней каплей и в конце концов привело к тому, что дни беззаботной жизни в Судане исчезли безвозвратно. Это случилось 26 июня 1995 года. Кортеж египетского президента Хосни Мубарака следовал на саммит стран Африки. Они отъехали от аэропорта и направлялись в столицу Эфиопии, Аддис-Абебу, когда вооруженные люди заблокировали дорогу и открыли огонь по лимузину президента. Двое телохранителей Мубарака были убиты, но его шофер оказался на редкость искусным — он сумел каким-то чудом развернуться и на всей скорости помчался назад в аэропорт, сумев спасти жизнь самого главного пассажира.
Двое из шестерых нападавших были убиты в перестрелке. Расследование потребовало времени, но в конце концов привело прямо к членам группировки Омара Абдель-Рахмана «Аль-Гамаа аль-Исламийя», к тем самым людям, которые жили теперь в Судане и тесно общались с моим отцом. Эта группировка годами пыталась скинуть египетское правительство. Они даже взяли на себя ответственность за убийство египетского президента Садата в 1981 году. Шауки Исламбули, один из стрелявших в Мубарака, был братом Халида Исламбули, убившего Садата. Халида позже судили и приговорили к расстрелу. Шауки, в отличие от брата, не был пойман.
После этого покушения почти все правительства региона хором стали кричать, что «необходимо что-то делать с Усамой бен Ладеном». И хотя для этого понадобился год, давление всё усиливалось, и в конце концов суданское правительство осталось в одиночестве сопротивляться напору соседей.
Мы сами чувствовали это давление, хотя нас и не посвящали в детали происходящего. За несколько месяцев до окончания нашего пребывания в Судане отец стал выглядеть заметно подавленным. Он не говорил ни слова сыновьям о своих неприятностях, но мы видели мрачные лица правительственных чиновников Судана, которые то и дело навещали отца. Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять: грядут серьезные перемены.
Мы с братьями пришли к выводу, что нам, вероятно, придется уехать из Судана. За несколько месяцев до этого отец удивил своих старших сыновей, вручив им юридические документы, где заявлялось, что Абдулла, Абдул-Рахман и Саад становятся его доверенными лицами, то есть получают право действовать от имени отца в случае ограничения его дееспособности.
Я сердился, что меня не включили в число доверенных лиц, и спросил отца:
— А почему я не стал твоим доверенным?
Он строго посмотрел на меня, но ничего не ответил. Да уж, было от чего забеспокоиться.
Конец наступил в 1996 году, поздней весной. В тот разнесчастный день мы уныло сидели в комнатах матери. Помню, день был на редкость скучным. Я чувствовал, как тюремные оковы стягивают меня всё сильнее, так что даже дышать становилось трудно. И меня все больше злила собственная жизнь во всех ее проявлениях. Наши охранники превратились в ястребов, чьи зоркие глаза следили за каждым нашим движением, словно мы были маленькими пташками, которых они собирались сожрать. В такие минуты я чувствовал, что жизнь сыновей бен Ладена была бы менее жалкой, если бы мы вовсе не знали вкуса свободы. Могу поручиться, что утрата однажды обретенной свободы ощущается куда более остро.
Мы сидели в полном отчаянии, когда вошел отец. Его лицо было таким печальным, что впервые в жизни мне стало его жаль. Он сделал нам знак подвинуться и сел между нами. Так мы и сидели, уставившись в пол, потому что по нашей традиции из уважения к старшим мы не должны смотреть им прямо в глаза.
Отец помедлил, потом тихо произнес:
— Мне надо вам кое-что сказать. Я завтра уезжаю.
Я быстро посмотрел в его сторону и увидел, что взгляд отца направлен на меня. Я тут же отвел глаза. Он продолжил:
— Я беру с собой своего сына Омара.
Все посмотрели на него с недоумением. В наших головах проносились одни и те же вопросы. Уезжает? Куда? Почему? Вместе с Омаром?
Братья запротестовали:
— Почему едет Омар? Почему мы не можем поехать?
Отец не привык, чтоб ему перечили, и я уже мысленно приготовился к вспышке отцовского гнева, но на этот раз отец не поднял на нас свою трость. Сурово взглянул на нас свысока и лаконично ответил:
— Вам же известно, что вы не должны задавать мне вопросов.
Я не знал, что и думать, но ограничения и запреты, из которых состояла теперь наша жизнь, превратили ее в сплошную скуку, поэтому мне было все равно, куда мы поедем. Сама поездка уже означала какую-то перемену, куда бы мы ни направлялись.
Братья хранили молчание, пока отец раздавал указания.
— Омар, не бери с собой никаких вещей. Даже зубной щетки и расчески. Едешь только ты.
Он постоял еще немного, потом отвернулся и сделал знак матери следовать за ним в спальню.
Во рту у меня пересохло, и я сидел словно парализованный. Братья молча таращились на меня, но я не обращал внимания на их грубое поведение. Расстелил постель и попытался отдохнуть. Кто знает, как нам предстоит путешествовать. Зная моего отца, я мог предположить, что мы уедем из Хартума верхом на лошадях! Но сон не шел, и я размышлял о том, что принесет мне утро. Куда я еду? Вернусь ли в Хартум? Если нельзя было оставаться в Хартуме, то я предпочел бы вернуться в Джидду — к тем временам, когда отец был героем в глазах всего мира. Быть может, отец и королевская семья наконец забыли о своих разногласиях. Да, было бы здорово поехать в Джидду. К тому же там жили наши родственники и, даже несмотря на горький опыт, полученный в школе Джидды, между моей семьей и Саудовской Аравией оставалась неразрывная связь.
Но я быстро отогнал от себя эти мысли, ведь я не был глупцом и видел, насколько усилилась неприязнь между отцом и королевской семьей. Вернуть наше прошлое невозможно, отец убежден, что на родине его бросят в тюрьму.
Я размышлял, какую страну отец мог выбрать нашим новым домом. Может, мы переедем в Йемен? Я знал, что у отца там много знакомых, это же родина наших предков как с отцовской, так и с материнской стороны. Я никогда не был в Йемене, но был совсем не прочь увидеть эту страну. А может, мы вернемся в Пакистан? У отца там были союзники по всей стране, а Пешавар стал пристанищем многих недовольных мусульманских бойцов. Но мне не слишком хотелось жить в Пакистане, я хорошо помнил бедность и отчуждение, с которыми мне довелось там столкнуться. Кроме Пакистана и Йемена, мне не приходили в голову другие страны, где мы могли бы поселиться.
