Бланшар позвонил.
Подходит к двери эта толстая деваха, фунтов 250–300, наверное. На ней как бы такая широченная простыня вместо платья, а глазки малюсенькие. Наверное, единственное, что в ней есть маленького. Мари Главиано, хозяйка кафе во Французском Квартале, очень маленького кафе. Вот еще что в ней было невелико — ее кафе. Но очень славненькое местечко, скатерки красные с белым, дорогое меню и никакого народу внутри. Возле входа торчала одна из таких старомодных кукол — черная нянька. Черная нянька символизировала добрые времена, старые времена, старые добрые времена, только старые добрые времена давно прошли. Туристы теперь стали зеваками. Им нравилось просто гулять и все рассматривать. Они не заходили в кафе. Они даже не напивались. Ничего больше не окупалось. Добрые времена миновали. Всем было насрать и ни у кого больше не водилось денег, а если и водились, то за них держались. Настал новый век, причем не очень интересный. Все как бы только наблюдали за тем, как революционеры и свиньи рвут друг другу глотки. Хорошее развлечение — бесплатное, денежки в кармане остаются, если они вообще есть.
Бланшар сказал:
— Привет, Мари. Мари, это Чарли Серкин. Чарли, это Мари.
— Здорово, — сказал я.
— Здрасьте, — ответила Мари.
— Давай, мы зайдем на минутку, Мари, — сказал Бланшар.
(С деньгами только две штуки не так: когда их слишком много и когда их слишком мало. А я как раз снова попал в фазу «слишком мало».)
Мы взобрались по крутым ступенькам и пошли за нею по такому длинному, разросшемуся вбок дому — то есть, где сплошная длина и никакой ширины, и тут же оказались на кухне, за столом. На нем стояла ваза с цветами. Мари вскрыла 3 бутылки пива. Села.
— Ну вот, Мари, — произнес Бланшар. — Чарли — гений. Грудью на нож. Я‑то уверен, что он выкарабкается, но тем временем… тем временем, ему негде жить.
Мари посмотрела на меня:
— Вы в самом деле гений?
Я хорошенько приложился к бутылке.
— Ну, если честно, трудно сказать. Гораздо чаще я чувствую себя каким–то недоразвитым. Будто у меня в голове такие здоровые белые блоки воздуха.
— Он может остаться, — изрекла Мари.
То был понедельник, единственный ее выходной, и Бланшар встал и оставил нас сидеть на кухне. За ним хлопнула входная дверь, и он вымелся оттуда.
— Чем вы занимаетесь? — спросила Мари.
— Живу наудачу, — ответил я.
— Вы напоминаете мне Марти, — сказала она.
— Марти? — переспросил я, думая: боже мой, вот оно. И оно наступило.
— Ну, вы же безобразны, знаете ли. Я не имею в виду, что вы урод, я в том смысле, что вы биты жизнью, знаете. А жизнь вас действительно побила, вы биты даже больше Марти. А он был драчун. Вы были драчуном?
— Это одна из моих проблем: драться хоть как–нибудь стояще я никогда не умел.
— Как бы то ни было, вид у вас такой же, как у Марти. Вас побило, но вы добрый. Мне такой тип знаком. Я узнаю мужчину, когда увижу мужчину. Мне нравится ваше лицо. У вас хорошее лицо.
Не имея возможности ничего сказать о ее лице, я спросил:
— У вас не найдется сигарет, Мари?
— Ну конечно же, голубчик, — она сунула руку в эту свою широченную простыню платья и вытянула пачку откуда–то из–под сисек. У нее там могло бы поместиться продуктов на неделю. Смешно. Она открыла мне еще пива.
Я хорошенько хлебнул, а потом сказал ей:
— Я мог бы, возможно, ебать тебя, пока слезы из глаз не брызнут.
— Послушай–ка сюда, Чарли, — сказала она в ответ. — Я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали. Я — приличная девушка. Мама меня правильно воспитала. Еще поговоришь так — и вылетишь.
— Прости, Мари, я просто пошутил.
— Так вот: мне не нравятся такие шутки.
— Конечно, я понимаю. У тебя виски не найдется?
— Скотч.
— Скотч пойдет.
Она вынесла почти полную квинту. 2 стакана. Мы смешали себе скотча с водой. Эта женщина много чего повидала. Как пить дать. Вероятно, она видала все это лет на десять дольше меня. Что ж, возраст — не преступление. Просто многие стареют плохо.
— Ты совсем как Марти, — снова сказала она.
— А я никого, похожего на тебя, никогда не видел, — ответил я.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она.
— У меня нет другого выхода, — сказал я, и никаких соплей на этот раз она на меня не вывалила. Мы пили еще час или два, главным образом — пиво, но раз–другой разбавляя его скотчем, а потом она отвела меня к моей постели. А по дороге мы прошли мимо одного места, и она, разумеется, сказала:
— Это моя кровать. — Она была довольно широка. Моя кровать стояла впритык к другой. Очень странно. Но это ничего не значило.
— Можешь спать на любой, — сказала Мари, — или на обеих.
Что–то в этом отдавало обломом…
Ну и, разумееется, наутро у меня башка раскалывалась, а я слышал, как она громыхает на кухне, но не обращал внимания, как и подобает мудрому мужчине, и слышал, как она включила телик посмотреть утренние новости, телик работал на столе в обеденном уголке на кухне, и слышал, как у нее кофе заваривается, запах был недурен, но вони яичницы с беконом и картошкой я не переваривал, и звука утренних новостей я не переваривал, и поссать хотелось, и пить хотелось, но не хотелось, чтобы Мари знала, что я уже проснулся, поэтому я ждал, слегка обоссался (хаха, да), но хотел остаться один, хотел, чтобы весь дом был моим, она же все ебошилась, ебошилась по дому, и я, в конце концов, услышал, как она пробегает мимо моей кровати…
— Пора бежать, — сказала она. — Я опаздываю…
— Пока, Мари, — отозвался я.
Когда дверь захлопнулась, я поднялся, зашел в сортир и уселся, и ссал, и срал, и сидел в этом Новом Орлеане, далеко от дома, где бы ни был мой дом, и тут увидел паука — тот сидел в паутине в углу и смотрел на меня. Я это точно знал, поскольку паук сидел там давно. Гораздо дольше меня. Сначала я подумал: а не убить ли его? Однако, он был такой жирный, счастливый и уродливый, просто хозяин всего заведения. Надо будет немного выждать, пока время не придет. Я встал, подтер задницу и смыл. Когда я выходил из сортира, паук мне подмигнул.
Мне не хотелось забавляться с тем, что осталось от квинты, поэтому я просто сидел в кухне голышом и понять не мог: как это люди могут так мне доверять? Кто я такой? Люди — сумасшедшие, люди — простаки. От этого я запсиховал. Да еще как, черт возьми. Десять лет уже живу без профессии. Люди дают мне деньги, еду, места, где кости кинуть. Неважно, кем они меня считают, идиотом или гением. Я‑то сам знаю, что я такое. Ни то и ни другое. Меня не касается, почему люди дарят мне подарки. Я их беру, причем беру, не ощущая ни победы, ни принуждения. Единственное условие для меня: я не могу ничего просить. Больше того: уж лучше на макушке мозга у меня постоянно крутится одна и та же пластинка: и не пытайся и не пытайся. Ничего так себе идейка, кажется.
Как бы там ни было, после ухода Мари я уселся в кухне и выдул 3 банки пива, которые нашел в холодильнике. До еды мне никогда особенного дела не было. О том, как люди любят поесть, я слыхал. Мне же от еды становилось только скучно. С жидкостью все в порядке, а вот груз навалом — тоска смертная. Мне нравилось говно, мне нравилось срать, какашки мне нравились, но сдохнуть легче, чем их насоздавать.
После 3 банок пива на табуретке рядом я заметил дамскую сумочку. Разумеется, на работу Мари взяла с собой другую. Не такая же она глупая или добрая, чтобы деньги оставлять? Сумочку я открыл. На дне лежала десятидолларовая бумажка.
Что ж, Мари меня проверяет, и я окажусь достойным ее проверки.
Я забрал десятку, вернулся к себе в спальню и оделся. Мне было хорошо. В конце концов, что человеку надо, чтобы выжить. Ничего. Это правда. А у меня даже ключ от дома имелся.
Поэтому я вышел наружу и запер дверь, чтобы воры не залезли, хахаха, и вот уже я стою на улице во Французском Квартале, ну и дурацкое же это место, но придется смириться. Все должно было мне служить, так всегда было. Поэтому… ах, да, иду я, значит, по улице, а беда с Французским Кварталом в том, что тут нигде ни одного винного магазина, как в других приличных частях света. Может, они это специально. Можно было догадаться, что от этого процветали ужасные выгребные ямы на каждом углу, которые они тут зовут барами. Первым делом, когда я заходил в один из этих «оригинальных» баров Французского Квартала, мне хотелось блевать. Обычно я так и делал, добежав до какого–нибудь воняющего мочой очка и извергая всё — тонны и тонны яичниц и недожаренной жирной картошки. Потом возвращался, уже стравив, и смотрел на них: более одиноким и бессмысленным, чем клиенты, выглядел только бармен, особенно если он же был и хозяином. Ладно, поэтому я гулял по всей округе, зная, что бары — туфта, и знаете, где я нашел три своих упаковки? В бакалейной лавчонке с черствым хлебом, где всё, даже облупившаяся краска, сочилось такой наполовину половой улыбочкой одиночества… помогите, помогите, помогите… ужасно, да, даже света в ней не хватало, электричество — оно же денег стоит, и тут я такой, первый парень, купивший упаковку пива за последние 17 дней, и первый парень, купивший три упаковки за последние 18 лет, и господи ты боже мой, она чуть не обкончалась прямо на кассу… Это было чересчур. Я смел сдачу и 18 больших банок пива и выскочил на дурацкий солнцепек Французского Квартала…
