За это город что-то приплачивал директорам инвалидных домов.
Местные идиоты сидели по койкам, приезжие идиоты шли отрядами за своими попугаями-гидами.
Вот в такой город попала семья энергичных, известных в своей профессии людей, Аниных родителей.
Через небольшое время, осенью, когда пошли затяжные дожди и стекла чуть не выдавливало ураганными ветрами из оконных рам, когда опустели улочки и заунывный звон колокольни не смог зазвать уже никого на верхотуру, в храм, когда исчезли художники и музыканты, ювелиры и воры, закрылись ресторанчики и даже инвалидов уже не вывозили наружу — через небольшое время папа с мамой пристроили свою Аню работать в инвалидный дом сиделкой (ее диплом тут надо было защищать снова, он не годился), и она согласилась на первые шаги, пошла с отцом оформляться (родители говорили кое-как на английском), девушку в платочке взяли, несмотря на ее явное отклонение от нормы. Волонтеров уже не оставалось, а местные по вековой традиции считали работу в дурдоме опасной для собственного разума.
Аня оказалась на своем месте, чистить раковины и унитазы, мыть полы, подмывать больных, поднимать их, кормить и укладывать она умела, и она быстро выучила тот примитивный больничный язык, которым изъяснялись с ней больные и работодатели, а вот с родителями она не разговаривала.
Почему-то не могла.
Они были, видимо, из той ее жизни, они были свидетелями прошлого, и Аня их избегала.
Она старалась получить суточные дежурства, одно за другим, чтобы не возвращаться к этим двум скорбным и удивленным теням.
Что ж, к февралю родители Ани позвонили М. и сказали, что возвращаются в Россию.
Там их ждал дом, там их согласились взять обратно на работу, хотя и на новых условиях. Там их вроде бы помнили зрители. Там шла жизнь. Они нуждались в чисто административной поддержке. Въездные евро-визы в отечественных паспортах уже кончились, их надо было продлять задним числом, потому что беженцы возвращались как русские.
— А Аня тоже уедет?
— Нет, Аня,— обиженно сказал отец,— вполне справляется здесь одна.
М. приехал, все выяснил.
С Аней он не виделся.
Родители выехали по старым русским паспортам. Деньги могут почти всё.
Далее — он вызвал из России Олю.
Оле, он договорился, дали ту же работу в инвалидном доме.
В феврале наступала ранняя местная весна, все цвело.
По сведениям, собранным для М. тамошним журналистом, местные осаждали Аню, караулили ее у калитки, у ворот лечебницы. Когда она шла по улице, ей свистели. С Олей его девочке было бы легче.
С Олей и ему повезло — когда он предложил дурдому построить у них бассейн, Оля попросила Аню быть переводчицей.
Он мог легализироваться.
К осени М. уже жил в городке и приходил к Ане в гости запросто. Она даже стала просить за своих больных — одна девочка жила в психушке совершенно напрасно, сироту сунули туда родственники, когда у нее началась депрессия по поводу гибели родителей в автокатастрофе, и затем они переехали из села и поселились в ее хорошем городском доме. Они положили девушку в дурдом к своему родственнику, врачу-амбалу, чтобы он колол эту Золушку тем, что сам и прописывал, и только Аня поняла всю игру, когда дядя уехал в отпуск, поручив ей свое, уже налаженное, но щекотливое дело за небольшую мзду. Умная Аня сразу согласилась (хотя до того избегала любого контакта с приставучей горой мяса), она приняла ампулы на хранение и ни разу их не использовала. Дядя вовлекал ее в уголовное дело, готовил себе сообщницу!
Через две недели Золушка, когда ее навестила тетка, стала кричать на нее при всех вполне осмысленно и угрожать, что подаст в Гаагский суд по правам человека (Аня провела с ней работу, и письмо уже было отправлено).
Девушку выписали на волю, с ней были посланы могучие волонтеры, которые проследили за выселением сельской кодлы из дома Золушки. Сельчане держали в подвале барана на веревке, там уже лежал огромный тесак (в предвкушении, видимо, шашлыка), а на балконе они развели кроликов в трех клетках!
Общую победу праздновали вместе на Золушкиной все еще пахучей огромной террасе, выходящей к морю. Оля скоро уезжала. Отмечали и ее отъезд. И то, что врача-амбала заочно уволили и передавали дело в суд. Деньги могут многое.
Но не всё.
М. упал на этом балконе в обморок. Дела его были, как оказалось, плохи. Золушка, Оля и Аня проводили носилки до «скорой», но с больным могла ехать только одна из сопровождающих. Поехала Аня, спешно и без извинений отодвинув Олю.
Аня сидела с ним в больнице в его изолированном боксе, спала рядом с его койкой на надувном матрасе. Кормила его, обмывала, переодевала. Уходила несколько раз только за вещами. Встреченный в коридоре персонал жался к стенкам.
Когда однажды Аня перестилала постель, то нашла у изножья холодный маленький комок с твердым кончиком. Это оказался мизинец.
М. запустил свою болезнь.
Времени на себя у него не хватало.
Он был болен проказой.
Врачи, как только поставили диагноз, стремились выписать опасного пациента (лепру хорошо знали здесь, горный, находящийся в чащах лепрозорий дожил до последнего умершего, и приют изгоев ликвидировали только в пятидесятых годах XX века). Больного М. собирались отправить в румынскую лечебницу на удаленном острове, но Аня заплатила больничному начальству не считая, как и медсестрам. Временно все притихло.
Пригодилась ее кредитная карточка.
Но даже няньки и сестры отказывались входить в бокс.
В двери палаты было прорублено окошечко, куда ставили еду в одноразовой посуде.
Посуду Аня мыла и складывала в углу санузла, ее не принимали обратно.
Постельное белье она стирала сама в раковине.
Но в наше просвещенное время и проказа лечится, новейшие антибиотики сделали свое дело.
Единственно что — за три месяца пребывания в стенах больницы, в изолированном боксе, под искусственным светом энергосберегающих ламп, М. преобразился.
Его лоб навис над лицом, переносица ввалилась, нос уменьшился и глядел на мир крошечными дырочками.
Львиная смуглая голова теперь сидела на этой когда-то сильной шее, на молодом торсе, львиная морда, как у того бича на химической свалке.
Они вернулись в Анин дом.
Вилла как-то обнищала, как нищают все брошенные дома, Ане пришлось все мыть, размораживать холодильник, убирать, стирать пыль. Она ведь покинула дом в спешке, на плите осталась даже кастрюлька с окаменелыми спагетти.
М. сидел на верхнем балконе, наслаждаясь свободой, как выпущенный узник. Он почти плакал от счастья.
И им с Аней, как обыкновенным людям, предстояло путешествие.
В Интернете ведь тем временем текла своя жизнь, и близкие к мастеру люди как раз разослали всем ученикам просьбу поучаствовать в аренде очередного замка на острове Сааремаа. Называлась сумма, которую надо было собрать. Семинар предстоял долгий, на три недели.
М. тут же оплатил всё.
Им отвели покои на втором этаже, в теперешнем номере люксе (три комнаты и гардеробная).
Там, в древней цитадели, после советских времен сделали высококачественный ремонт, все стало как в лучших отелях, ресторан и бар располагался внизу, вместо винных погребов устроили хорошо оборудованный конференц-зал.
В замке, однако, сохранилось все — рвы вокруг стен, наполненные стоячей водой, мост у главных врат, факелы в концах нескончаемых коридоров с закопченными кирпичными стенами и, наконец, главная достопримечательность, львиная яма в центре крепости.
Это был широченный колодец от чердака до подвала, и с каждого этажа в провал выходили балкончики.
Внизу, по стенам львиной ямы, освещая песчаное дно пропасти, вечно горели факелы.
Там в старые времена бегал голодный лев, которому, по давно заведенному обычаю, каждую ночь сбрасывали живую жертву.
Обитатели замка присутствовали на этих казнях.
Нынешним утонченным жильцам этого тоже явно не хватало. Они часто вылезали на балкончики перед сном и, до предела склонившись, заглядывали вниз. Чуть не падали. Воображение работало.
Семинар проходил как обычно, блистательно, все были счастливы, мастер был в ударе, это был настоящий праздник.
Никто не обратил внимания на новое лицо М., да его, вероятно, и не слишком помнили, он появлялся нерегулярно.
Лекции, обсуждения, обеды и ужины за общим столом с мастером на сей раз не принесли М. желанного ощущения полета и утоления жажды.
Мастер, дело в чем, очень быстро и по уши влюбился в Аню. Она не носила здесь своих платочков, они с М. ведь отмечали его освобождение, и роскошные темные кудри и узел волос над шеей осеняли ее облик как венец, как брачный убор. За стол садилась как бы неизвестно чья невеста. Оставалось просто ее вовремя увести.
