— Подождите, у меня же при себе электрический фонарик! — вскричал Фан и тут же направил на дорогу пучок света, с ладонь величиной. Струи дождя, как мотыльки, сразу потянулись к нему. А вот и мощный фонарь Сунь внезапно прорубил во тьме светлый туннель. Чжао сошел с коляски, взял ее фонарь и вместе с Фаном побрел впереди; восемь колясок, словно на похоронах, медленно следовали за ними по ночному полю. Через некоторое время их сменили Гу и Ли. Оказавшись снова в коляске, Фан закрыл от усталости глаза и сразу задремал, но вскоре какая-то возня заставила его встрепенуться. Он высунулся — коляски не двигались, фонарь валялся на земле, Ли Мэйтин сыпал проклятия. Оказывается, в одной руке он нес фонарь, а в другой зонтик. Когда рука затекла, он попытался перехватить зонтик другой рукой, но поскользнулся, свалился в какую-то яму и долго не мог подняться. Пришлось Хунцзяню опять идти впереди. Дождь и дорога казались бесконечными, ботинки с каждым шагом становились тяжелее. Но он шагал и шагал. Остановишься — навалится такая усталость, что не сможешь передвинуть ноги.
В конце концов они добрели до поселка, отпустили рикш и расположились на постоялом дворе. Мужчины сняли ботинки; на них налипло столько земли, сколько ценностей не прилипает к рукам самого отъявленного казнокрада. Ли Мэйтин буквально выкупался в грязи, остальные были перепачканы снизу до самой спины. Глаза у всех были мутными от усталости, а у Сунь посинели губы. Хотя дождь прекратился, в ушах у путников все еще свистел ветер и стучали капли. Фан проглотил что-то горячее, уговорил Сунь выпить водки, вымыл теплой водой ноги и улегся спать. Чжао тоже вконец измучился, но его пугал храп Фана. Он принялся было размышлять, куда от него деваться, и не заметил, как погрузился в здоровый, ничем не нарушаемый сон, словно дубинкой его оглушили.
На следующее утро как ни в чем не бывало сияло солнце, и только сыроватая, скользкая глина напоминала о вчерашнем ливне. Поскольку накануне все измотались, а промокшая одежда еще не высохла, было решено денек отдохнуть. Гу Эрцянь, на чье настроение, как на пробку в воде, не мог повлиять никакой дождь, предложил совершить экскурсию на гору Сюэбаошань. Возвратившись с прогулки, Чжао стал узнавать о билетах на автобус. Хозяин постоялого двора объяснил, что за ними надо отправляться рано поутру, причем успех не гарантируется. Правда, работники учреждений с соответствующими документами могут приобрести билеты заранее, но ни у кого из наших путешественников не было никаких справок — просто в голову не пришло, что они могут понадобиться в пути. В то время мало кто ездил во внутренние районы этой дорогой, большинство отправлялось через Гонконг, так что не у кого было разузнать подробности, а Гао Суннянь сообщил им лишь маршрут следования. У Сунь был с собой диплом, но здесь он был бесполезен. Ли извлек из сундука коробку с визитными карточками в надежде, что они сойдут за документы.
Карточки были отпечатаны на плотной глянцевитой бумаге в лучшей типографии. Наверху значилось: «Декан в государственном университете Саньлюй». Пониже: «Руководитель исследовательского центра по журналистике». И в самом низу: «Экс-секретарь уездного комитета… партии»[109]. На обороте значилось англизированное имя «профессора» в непривычной транскрипции. Как пояснил Ли Мэйтин, в первой строке после слова «декан» случайно были пропущены слова «факультета китайской словесности», исследовательский же центр представлял собой курсы для готовящихся в вузы, которые Ли вместе с несколькими приятелями организовал в Шанхае. Что же касается транскрипции, то он заявил:
— Каждое имя имеет какой-то смысл, поэтому на другом языке его нужно транскрибировать так, чтобы оно имело определенное значение. Например, имя Джордж мы пишем Цяочжи, что бессмысленно, а куда лучше было бы Цзочжи — «Помогающий правителю»! Или Чикаго мы пишем Чжицзягэ, что значит «ароматное растение плюс старший брат», а ведь можно было написать Шицзягу — «Долина поэтов». Вот я и попросил знатока английского подобрать к моему имени приятно звучащий эквивалент, а он, видите ли, придумал «Мэйдин Ли» — «Сотворенный на лугу».
Еле сдерживая хохот, Чжао подумал, что еще более подошла бы транскрипция Мэйтинг Ли — «Спаривающийся Ли», но тут Фан воскликнул, что подобная карточка наверняка сразит начальника автостанции, и вызвался пойти с господином Ли. Чжао остановил его и сказал, что лучше пойдет он, только сперва переоденется. Действительно, вид у Фана был комический — он давно не брился, волосы торчали в разные стороны, отцовский халат, которым он заменил промокший пиджак, еле доходил до колен, и из-под него торчали европейские брюки.
— Господин Чжао слишком беспокоится о внешности. Хуже моего туалета и представить себе невозможно, но это меня не смущает, — заявил Ли. Его старый фланелевый костюм под воздействием стихий — жары и влаги — изменился до полной неузнаваемости, а штанины, например, стали такими твердыми, что их можно было поставить вертикально, «немнущийся галстук из чистой шерсти» после дождя стал похож на косу, которую носили, скручивая на затылке, китайцы во времена маньчжурского правления.
Появление Чжао в новом костюме вызвало многочисленные замечания. Ли проворчал, что хорошо одеваться в таком захолустье — все равно что надеть парчовый халат на прогулку в полной темноте. Гу заявил, что не смеет даже стоять рядом с таким джентльменом и может лишь пожелать удачи в его миссии. Уходя, Чжао шутливо попросил Фана не оставлять своими заботами мисс Сунь. Фан увидел, что Сунь порозовела при этом, и почему-то припомнил, как он во Франции добавлял в воду несколько капель вина, чтобы скрыть свое неумение пить горячительные напитки. Капли красной жидкости окрашивали воду в цвет зари, и через несколько мгновений весь бокал становился розовым. Примерно то же, думалось ему, происходит и со щеками девушки, когда у нее появляется первый поклонник и она испытывает еще не пылкую любовь, а лишь неяркое, но теплое чувство.
Ли и Чжао вернулись через час с лишним: первый — нахмурившись, второй — с широкой ухмылкой. Начальник станции обещал оставить два билета на завтра и три на послезавтра. Договорились, что первыми в Цзиньхуа поедут Ли и Гу. За обедом Ли, подвыпив, рассказал, что произошло. Придя на станцию, он передал свою карточку. Через некоторое время суетливо выбежал начальник и бросился к Чжао, величая его «профессором Ли» или «господин декан», на подлинного же Ли не обратил внимания. Выяснив у Чжао, что тот был редактором в Китайско-Американском агентстве печати, начальник станции заявил, что весьма ценит издания этого агентства, и попросил написать корреспонденцию обо всех недостатках, которые он заметит на станции — имея в виду, естественно, получить похвальную аттестацию. Чжао поспешил сказать, что позволил себе узурпировать имя господина Ли только в интересах общего дела.
Гу Эрцянь возмутился:
— Вот мелкие людишки! Только на одежду и смотрят! Слов нет, господин Чжао тоже уважаемый в обществе человек, но ведь господин Ли пострадал из-за того лишь, что у него нет хорошего костюма.
— Да есть у меня костюм, — обиделся Ли, — но я решил, что не стоит пачкать его в дороге.
— К тому же без карточки господина Ли никакой костюм не помог бы. Выпьем же за его здоровье! — окончательно разрядил атмосферу Чжао.
Утром провожали Гу и Ли. Последний больше всего волновался из-за своего сундука. Уже сидя в автобусе, он кричал остающимся, чтобы проследили за тем, как его сундук будут привязывать к крыше машины. Но носильщики заявили, что сегодня багажа слишком много, придется отправить сундук завтрашним рейсом. Сунь побежала сообщить об этом Ли, тот растерялся, не зная, как быть, но автобус в это время затрясся, запыхтел и тронулся с места. Ли что-то кричал, но Сунь уже ничего не могла расслышать.
Увидев, какой тяжкой для Ли и Гу была посадка в автобус, оставшаяся троица пришла на следующее утро пораньше. Носильщикам дали хорошие чаевые с тем, чтобы они погрузили весь тяжелый багаж (небольшие вещи остались в руках). Стоя в толпе отъезжающих, путники подбадривали друг друга, но когда появился первый автобус, стало ясно, что им в него не попасть. Пришел второй — и тут было то же самое. С неимоверными трудностями они протиснулись, однако, в заветную дверцу. А пассажиры, разгоряченные, нетерпеливые, все теснее набивались в автобус. Вежливые извинялись и просили подвинуться; рассудительные убеждали других не нервничать; критиканы бранили тех, кто застрял в дверях — мол, впереди свободно; грубияны орали: «У меня такой же билет! Ты что, весь автобус занять хочешь?»
В конце концов все пассажиры с билетами втиснулись в небольшие автобусы, оказавшиеся на удивление эластичными. От тесноты люди сплющивались, как сардины в банке, — с той разницей, что сардины уложены ровно, а пассажирам приходилось принимать самые причудливые позы, причем у некоторых ноги оказались почти под прямым углом к туловищу. Чжао удалось поставить свой чемодан вертикально между сиденьями и усесться на него. Бок о бок с ним на бамбуковой корзине восседала женщина с сигаретой во рту; Чжао обратился к ней с просьбой курить поосторожнее и не прожечь его костюм, на что получил суровую отповедь:
