— По высшей ставке — это сколько? — спросил я.
— В зависимости от возраста, — объяснил Торквемадзе. — Обратная пропорция. Чем моложе, тем дороже.
— Это, — говорю, — неправильно.
— Учтите, американцы всегда все делают правильно. Кто с этим не согласен? Видите, все согласны. Так вот в данном случае они исходят из соображения, что молодой человек сжигает больше предполагаемых лет жизни. Это стоит дороже. Логично?
Мне пришлось с горечью согласиться, что сжигательной перспективы во мне осталось совсем немного, и соответственно, особо нажиться на такой акции я уже не смогу.
Я не помню, чем закончилась эта лекция, но вдруг увидел себя во главе разъяренной толпы, и оказалось, что я и есть Торквемадзе. Я бегу впереди, все за мной, кто с палками, кто с огородными инструментами, некоторые с травматическим оружием, а иные даже с автоматами Калашникова. А один человек тащил за собой на веревке пулемет системы «Максим», кажется, тот самый, который я видел когда-то в кинофильме «Чапаев». Бежим куда-то мимо здания на Лубянке, бежим по Ильинке в сторону Красной площади, где-то по бокам горят перевернутые машины и старые автомобильные покрышки. Толпа большая. К ней прибавились люди, до того стоявшие на обочине. Присоединились вылезшие из подполья триста тысяч скрытых бойцов госдепа. И опять (оказались проворными) двадцать шесть бакинских комиссаров, двадцать восемь героев панфиловцев, тридцать восемь литовских снайперш в белых колготках и сорок распятых мальчиков. Немногочисленные полицейские пытаются задержать толпу, но в них летят булыжники и коктейли Молотова. На бегу я заметил нашего славного градоначальника. Он стоял, прижавшись к стене какого-то учреждения, и громко плакал, глядя, как восставшие выворачивают из тротуара керамические плитки, к укладке которых он приложил столько сил и стараний. Но Москва слезам не верит, а революция продолжается. Звенят выбитые стекла магазинных витрин, из которых революционеры тащат все, что под руку попалось, и при этом как факты особого героизма фиксируют на айфоны, делают селфи на фоне огня и разбитых витрин. Я бегу впереди, и мне так это нравится. Какой восторг! Обычно, когда я даже хожу медленным шагом, у меня скоро начинает болеть поясница, а тут бегу, несусь сломя голову, и ничего не болит. Бегу, как молодой, и на бегу понимаю, что в самом деле помолодел. Это революционный порыв сделал свое чудесное дело. (Поэтому всем-всем, кто страдает от того или иного недомогания, советую время от времени совершать хотя бы маленькую революцию, и, если останетесь живы, немедленный целебный эффект вам обеспечен.) Но вот мы пересекаем Красную площадь. Подожгли по дороге ГУМ, и он вспыхнул сразу весь, как набитый сеном деревянный сарай. Кто-то бросил гранату в Мавзолей Ленина. Уперлись в Спасские ворота: они закрыты. Знающий человек говорит: надо идти через калитку. Ринулись туда. Там два человека в штатском, один повыше и постарше, другой пониже и помоложе. Младший вход собою загородил, старший спрашивает:
— Стоп, граждане, вы куда? Пропуск есть?
Все сзади меня, естественно, растерялись.
Я им говорю:
— Ребята, спокуха, сейчас разберемся.
И обращаюсь прямо к старшему:
— В чем дело? Почему препятствуете прохождению народных масс?
— Никаких народных масс не знаю, — отвечает. — А если у вас экскурсия, то должен быть пропуск со списком участников.
— Какой, к черту, пропуск? Вы разве не видите, у нас не экскурсия, а революция!
— А-а-а, — говорит он, — если революция, тогда дело другое. Минуточку.
Кому-то позвонил по телефону старой конструкции — с колесиком с дырками, забыл, как называется. Поднял руку.
— Граждане революционеры, минуточку терпения. Сейчас подойдет начальник охраны, во всем разберемся.
Стоим, переминаясь с ноги на ногу.
Наконец появился начальник охраны в старинной форме с эполетами, расшитыми золотом, и с кивером на голове.
— В чем дело, товарищи-господа?
— Да вот, — говорю, — желаем взять штурмом Кремль, у нас народная революция.
Меня удивило, что его это не удивило.
— Ну что ж, — говорит, — революция дело хорошее, проверенное и одобренное товарищем Зюзю, но нужно разрешение.
— Чего? — говорю. — Какое еще разрешение?
— Письменное. От мэрии. С подписью мэра и с круглой печатью. А также с указанием количества участников и времени проведения от девяти до восемнадцати часов.
Я, надо сказать, возмутился.
— Что ж это за дурь, — говорю. — Это же революция. Вы слышали, чтобы Ленин спрашивал разрешения или Троцкий?
— Насчет указанных лиц не знаю. Но все экскурсоводы на проведение массовых экскурсий, а тем более революций, должны получать разрешения.
Я не отступаю, гну свое.
— Что, — говорю, — за бюрократические уловки? Да где вы видели, чтобы народная революция совершалась по бумажке? Думаете, в девятьсот семнадцатом году большевики с бумажками шли на Зимний? Не было у них никаких бумажек, кроме, может быть, мандата, подписанного лично товарищем Троцким.
— Хорошо, — говорит начальник. — Давайте мандат, подписанный Троцким.
Я ему резонно отвечаю, что мандата, подписанного Троцким, нет, но вот — протягиваю ему тайную инструкцию американского госдепа по проведению оранжевых революций с личной подписью госпожи Барбары Страйзен.
Эта бумага произвела впечатление. Начальник долго ее изучал, посмотрел на просвет, проверил на зуб, сфотографировал на айфон и опять позвонил куда-то. Но, выслушав ответ, вернул бумагу, развел руками:
— Весьма сожалею, но после введения против нас санкций все указания американского госдепартамента должны проходить предварительную экспертизу и согласовываться с нашим министерством иностранных дел. Так что вот…
Он опять развел руками, пожал плечами, а лицом показал полный отказ.
Тем временем задние напирали на передних и нетерпеливо вопрошали, что там происходит. Передние отвечали следующим за ними:
— Нужна экспертиза.
И следующие за следующими отвечали следующим за ними:
— Нужна экспертиза.
Так эти слова шли из уст в уста дальше, постепенно убеждая восставший народ, что прежде, чем восставать, надо все-таки провести экспертизу, пройти нужные согласования и получить необходимые разрешения, резолюции и печати. И когда дело дошло до последнего ряда, все стали поворачиваться в обратную сторону, последний ряд стал первым, а во главе его оказался Чегевар Лимонадов, который шел сзади, а теперь оказался первым и с лозунгом «Даешь МИД!» повел народ на Смоленскую площадь. Но потом, как я слышал, в этой толпе возникли серьезные разногласия, и одни по-прежнему шли на МИД, но не дошли до него, другие не дошли до Лубянки, третьи хотели ограбить ГУМ, но он за это время сгорел, повернули на ЦУМ, но по дороге рассеялись, разбрелись по пивным и закусочным, а другие и вовсе отправились по домам, но все добрались или нет, неизвестно.
Но когда все повернулись, и самым последним оказался, конечно, я, начальник охраны, приблизившись ко мне, сказал:
— А вас попрошу остаться. — И, понизив голос до шепота, добавил: — Сам хочет вас видеть.
— Меня? — удивился я.
— Именно вас.
Все еще недоумевая, зачем я мог понадобиться столь высокому лицу, я последовал за начальником. Сначала меня провели через металлоискатель, потом очередной охранник всего меня общупал, нашел в боковом кармане пластмассовую расческу, долго вертел в руках, соображая, не могу ли я употребить ее как орудие нападения. Решил все-таки, что такое возможно, и оставил ее у себя, пообещав, что, если вернусь, он мне ее отдаст. Меня смутило то, что он сказал «если», а не «когда», но я решил положиться на судьбу, однако попросил охранника, прежде чем он оставит расческу у себя, дать мне ей причесаться. И надо сказать, что он проявил понимание, не отказал. И вот я сижу в очень просторном зале, может быть, даже в Грановитой палате или какой-то другой. Вдоль стен расставлены кресла, а над креслами к стенам прибиты головы разных диких животных: тигров, волков, медведей, оленей, лосей, кабанов и прочих. И под каждой головой табличка с каким-то текстом, который я издалека разобрать не смог. Я сижу в одном кресле, а в других разные высокопоставленные люди: министры и генералы, которых я раньше видел только по телевизору и никогда даже в самых честолюбивых своих мыслях не мог представить, что когда-то вот прямо в самой близкой близи увижу таких знаменитостей. Один генерал с четырьмя звездами на погонах рядом со мной сидел, очень известный, и, судя по тому, что он со мной почтительно поздоровался, я оказался тоже небезызвестен ему. Сидели молча. Я от нечего делать достал свой мобильник и стал писать эсэмэску жене. Так, мол, и так, ты не поверишь, но сижу в приемной Перлигоса, поздравь меня и, если что, не поминай лихом.
