— А что же там хлопает?
— Да дверь хлопает.
— Вы думаете? — сомневается. — Мне кажется, обычно дверь хлопает как-то не так, а так хлопает пистолет с глушителем.
И потом при каждом хлопке вздрагивал, пока не позвали его самого. Он вошел, через минуту вышел с печальным лицом и успел мне шепнуть, что получил предупреждение о неполном служебном соответствии.
После него позвали Экс-Экстра-Экстра-Лардж министра, который теперь, ввиду выпавших ему переживаний, одно Экстра потерял, похудел и мог бы сменить одежду на тоже с одним экстра.
Министр вскоре вышел живой и невредимый, но с противоречивыми чувствами. Его оправдали при условии, что вернется к жене, а в наказание за коррупцию внесет в казну штраф в двести рублей. Со штрафом он согласился, но остался в сомнениях, что лучше — возвращение к жене или тюрьма.
Задавившего старушку тоже простили, приняв во внимание, что хотя она переходила улицу на зеленый свет, но, будучи подслеповатой, могла бы пойти и на красный. А поскольку она уже явно превысила порог средней продолжительности жизни в нашей стране, Пенсионный фонд счел необходимым объявить задавившему благодарность.
Членам кооператива «Водохранилище» были обещаны компенсации ущерба, нанесенного секторальными санкциями из государственного бюджета.
Что же касается молодого человека, то он за зверское избиение полицейского получил по заслугам. Не помню точно, трешечку, пятерочку или семерочку в лагере общего режима.
Когда этого преступника вывели в наручниках, я в зале остался один и в ожидании, что вот-вот позовут и меня, стал читать «Отче наш», который я знал наизусть, но только до «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Дочитал до «лукавого» — не вызывают. Опять прочел столько же — не зовут. Стал успокаиваться, думать, что раз я взяток не брал, старушек не давил, полицейских не бил, меня привели сюда совсем по другому делу. А если даже и ждет меня самая суровая участь, то и ладно. Чего мне бояться? Если и расстреляют, это лучше, чем умирать в мучениях от энцефалита или боррелиоза. В моем возрасте вообще расстрел можно рассматривать как эвтаназию, избавление от страданий, неизбежно сопутствующих старости и приближающейся агонии. Короче говоря, я успокоился и стал ждать смиренно, положив руки на колени. Потом решил размяться и пошел вдоль стен, разглядывая головы прибитых к стене животных. Теперь вблизи я мог прочесть пояснительные тексты под ними. На первой общей большой табличке было написано, что Его Высокопревосходительство Перлигос, заботясь о сохранении нашей дикой природы, постоянно занимается спасением от уничтожения разных животных, особенно редких, занесенных в Красную книгу. Так вот под каждым из краснокнижных животных отдельно было указано, что это животное спасено лично Его Высокопревосходительством Перлигосом в уссурийской тайге. А это в подмосковном лесу. А это в тундре. А это еще где-то. Разглядывая эти экспонаты, или, может быть, их лучше назвать трофеями, я задумался, можно ли считать нормальным способ спасения диких животных путем прибивания их голов к стенке. Но мысли своей до конца не додумал, потому что в дальнем углу открылась резная дверь, и через весь зал мимо меня прошел черный худой человек, которого я сразу, представьте себе, узнал. Это был муж Зинули — Иван Иванович, Ванюша, Котик, с которым она шепталась, когда они, думая, что я или сплю, или нахожусь в коме, говорили о возможности моего неисцеления. Он шел с пластмассовым ведерком, в котором что-то плескалось, и скрылся за дверью в кабинет Перлигоса, и меня это очень сильно насторожило. Потому что если он с самим Перлигосом начнет обсуждать то, о чем говорил с Зинулей, то вполне может так случиться, что я отсюда не выйду и моя расческа достанется охранникам.
Мои размышления были прерваны тетей с цинковым ведром и шваброй. Подоткнув суконную юбку, он стала окунать швабру в ведро и протирать пол, ворча при этом себе под нос:
— Вот ходют тут всякие, ходют и ходют, топчут и топчут. И где? В Кремле? Здесь царь ходил босой. А вы разуться не можете? Боитесь, что ботинки сопрут? Дак кому же они нужны, стоптанные…
Вышел Зинулин муж и, проходя мимо меня в обратную сторону, сказал громко:
— Можете пройти. — А шепотом добавил: — Если вы увидите, что Их Высокопревосходительство выглядят как-то необычно, не удивляйтесь, они опять перевоплотились.
Хорошо, что он сказал мне это заранее. Я вошел и увидел тоже приличных размеров зал, ярко освещенный несколькими многоярусными хрустальными люстрами, с длинным столом для многолюдных заседаний, который дальним торцом упирался в другой стол, большой письменный черного дерева с вырезанными на филенках разными птицами, над которым со стены взирала на происходящее большая позолоченная, а возможно, и вполне золотая птица с изумрудными глазами и двумя головами. Но это был не орел. От двуглавого орла птица отличалась полутораметровыми клювами, которые торчали в разные стороны, как лезвия раскрытых ножниц. А за столом тоже сидел пеликан, но не двух-, а одноголовый, и голова эта с редким розовым пухом на макушке была насажена на человеческое туловище в пиджаке, белой рубашке и темном галстуке. Вы скажете, это был бред, и я не стану возражать. Да, это было похоже на бред. Или сказать точнее, бредовая явь. Это было существо с человеческим туловищем, с пеликаньей головой, но с лицом, если можете себе представить, похожим на то, которое мы с вами много раз видели на плакатах, обложках популярных журналов, и на экране телевизора видели чаще, чем себя в зеркале.
Да, это был он, наш дорогой, любимый и незабвенный, с пеликаньей головой. Вы можете мне напомнить, что я его уже видел, когда в другом бреду оно неслось по улицам Москвы на трехколесном мотоциклете, но тогда-то я думал, что это просто маскарад, что голова человеческая, а клюв ненастоящий, но теперь, с близкого расстояния, я видел, что и голова, и клюв — все самое натуральное, не приклеенное, не привернутое шурупами, не прикрученное проволокой, а естественным или, наоборот, противоестественным способом вырастающее из человеческого тела. Он внимательно смотрел на меня, хлопая полупрозрачными веками и шевеля клювом, лежавшим поперек стола во всю его ширину.
Когда я все это увидел, мне, правду скажу, стало очень не по себе. Даже если бы не было этих пеликанов, сидящего за столом и висящего на стене, я бы и тогда оробел. Потому что вообще робею перед высоким начальством. Вхождение в кабинет, где человек столь высокого полета творит свои таинственные и не всегда понятные мне государственные дела, меня всегда приводит в неизбежный и неуправляемый трепет. Но тут меня просто бросило в жар и дрожь. Ноги у меня ослабели, а руки так дрожали, как будто на меня неожиданно напал дедушка Паркинсон. Пройдя приблизительно половину расстояния от двери до стола Перлигоса, я остановился на полпути, чувствуя, что ноги не идут дальше. Но тут раздался знакомый голос, негромкий и приветливый, который сказал мне:
— Ну что вы там замешкались, не стесняйтесь, проходите.
Легко сказать «проходите», но попробуйте пройти, когда ботинки с таким трудом отрываются от пола, как будто намазаны клеем. Все-таки я как-то приблизился. Он, не вставая со своего места, протянул мне руку. Это была обыкновенная человеческая рука с ладонью, но с перепонками между пальцами. Он не мог встать со своего места, потому что сидел — даже страшно сказать — голым задом на большого размера яйцах. На пеликаньих. Сидельная часть его кресла была корзиной, сплетенной из ивовых прутьев, и там лежали три или четыре больших яйца, вот почему Перлигос, который в обычном состоянии бывает исключительно вежлив, приветствовал меня сидя. Тут-то я и вспомнил ночной рассказ Ивана Ивановича. Понятно, что, увидев такое, я не на шутку разволновался. Когда я ответно протягивал свою руку, она очень сильно дрожала. Даже нельзя сказать, что дрожала, а тилипалась, как собачий хвост. Возможно, это было проявление боррелиоза. Я это тилипанье никак не мог унять и попасть в его руку. Но он мою в воздухе перехватил и крепко так сжал, пытаясь удержать те конвульсии, которые не давали ей соединиться с его конечностью.
— Успокойтесь! — сказал он сердито. — Что это вы так дрожите? У вас что, лихорадка?
Я говорю:
— Никак нет, Ваше Высокопревосхо…
Он откровенно поморщился:
— Не надо этого. Зовите меня просто Иван Иванович.
Я смутился. Потому что это глупо мне в моем возрасте и при моем каком-никаком положении в обществе так вот робеть перед всяким Иваном Ивановичем. Даже если он очень большой Иван Иванович. Даже если самый главный Иван Иванович. Он как будто уловил мою мысль и высказал свою:
— Да, я главный Иван Иванович. Но в то же время я простой Иван Иванович и очень даже доступный Иван Иванович.
