— Пойдем, — сказал мальчик. — Давай пойдем уже.
— Хорошо, хорошо…
Вода в карьере, насыщенная вымытыми из земли фосфатами, ближе к берегам стояла ярко-оранжевая, в центре — яблочно-зеленая, цвета хризопраза. Вблизи вода была похожа на разведенную краску.
— Если я верно помню разрез, — сказал отец, — сейчас слой с аммонитами приблизительно на глубине двух метров. Заставишь меня туда нырять?
— Не-ет, — испугался мальчик. — Ты что?!
— Ну и правильно, — сказал отец. — Вода, во-первых, ядовитая, во-вторых, там все равно ничего не видно. Поищем другие пути.
Нового ничего не открывалось им, пока они держались берега, но едва повернули к полю, к машине — сразу же наткнулись на круглую яму — широкую, словно кратер, довольно глубокую и, главное, сухую. Отец спустился на дно, повыдергивал высохшие травяные стебельки, попинал носком кроссовки глину. Выбрался на поверхность, прикинул расстояние до затопленного карьера и опять спрыгнул вниз.
— Можно попытаться, — сказал он. Повторил громче, потому что мальчик отступил на несколько шагов: мальчику нравится, как с удаления голова отца смешно торчит над травой. — Можно попробовать! Но понадобятся лопаты. Глина вроде бы мягкая, а снять придется сантиметров тридцать. Вот столько, — он показал руками. — Если вода не просочится. Ну как? В будущие выходные рискнем?
— Пап, знаешь что? — сказал мальчик.
— Что?
— Напрасно ты продал хвост. Аммонитов — ладно, а хвост — напрасно. Это же хвост плезиозавра! Где я теперь, по-твоему, возьму хвост плезиозавра?
Мальчик вернулся, встал на краю. Отец, сощурившись, смотрит на него снизу вверх.
— Ты уже совсем большой, — сказал отец, потому что не знал, что сказать.
— Нет, не большой, — сказал мальчик. — Мне шесть лет.
— Скоро семь.
— Не скоро, — сказал мальчик. — Через восемнадцать дней.
Константин Мозгалов
На медовой оси
У жившего в Иванове поэта Константина Мозгалова я побывал всего за день до его смерти. Сорокапятилетний стихотворец скончался от скрутившей его за несколько месяцев раковой болезни 12 ноября прошлого года.
…Константин сидел на кухне, обложенный книгами, вся его маленькая, но насыщенная культурными эманациями квартирка в окраинной ивановской хрущобе была заставлена ими. «Литпамятники», «Всемирная литература» — книги из времен, когда они еще были по карману служивому рядовому интеллигенту и выходили массовыми — по нынешним временам — тиражами.
Тогда же я познакомился с женою поэта Ниной Васильевной, изнутри светящейся духовно преодоленным уже несчастьем и верой, — благоговею перед подобным преодолением.
Константин, несмотря на предсмертную слабость, говорил о поэзии и передал мне в руки подборку своих стихов. Прочитав их, я оценил — и их лица необщее выражение, и внутреннюю согретость чистотой мироощущения. Надеюсь, что томик лирики Константина Мозгалова мы скоро будем держать в руках: дело чести земляков его — издать его книгу, о которой он так мечтал.
Юрий Кублановский. * * *
Чернила, мой легкий наркотик,
откупорю пасмурным днем —
пера самопишущий кортик
блеснет потаенным огнем,
который на чистой странице
унылый пейзаж подожжет —
и дождь, собираясь пролиться,
мгновенье еще подождет.
* * *
Восторг серебрится полтиной, звеня об ошейник
косматого пса, арлекина домовых страстей.
В заснеженном парке культуры нетрезвый затейник
в отсутствие масс загрустил от своих же затей.
На кнопках баяна полдня отбивает шифровку
закрытому небу: «А я не хочу улетать!» —
и, шахматы взяв, от себя семенит в рокировку
и дыры в позиции пробует нервом латать.
Да ладно, чего там, глядишь, все еще обойдется.
Троллейбусный рог соскочил с тетивы проводов.
Плати медячок и надейся, что место найдется
тебе в этом вовсе не худшем из всех городов.
На медовой оси
По осени я вспоминаю март,
когда кружили острота и фарт
со мною в доле… Полутьму перрона
расцвечивали вспышки голосов,
и с площадных надтреснутых часов
стекало поминутно время оно.
Ты уезжала к морю… С той поры
притихли поднебесные хоры:
не век, так четверть века миновала,
но серебром мелодия звенит,
не разбиваясь о рекламный щит
в сумятице рабочего квартала.
«Летайте самолетами!» Летим —
и просквозивший мимо серафим
приметил нас, приветливо кивая.
А на земле стянуло лужи льдом,
и на кольце, как огненный фантом,
дрожит дуга последнего трамвая.
Мы будем из судьбы веревки вить:
из черной вишни варево варить
сластенам-внукам, что черкнут зеркально
по колее, спирали — все равно,
и пить на Пасху терпкое вино,
и утверждать, что день прошел нормально.
Мы будем жить, лексемы шевеля,
бытийные сезоны в быте для.
А в марте я опять припомню август
и заострю чернильное копье,
ловя дыханье легкое твое
и выбирая рифмы редкий ракурс.
В разгар охоты
Иногда на охоте лосиной
затрясет мелкий бес.
Успокойся, стрелок: за осиной
обрывается лес.
Окоем превратился, по сути,
в потемневший кармин.
Причастись и смиренья и жути
безответных равнин.
По железке, огнями залитой,
шумно скорый идет.
А в чащобе тобой не убитый
лось живет.
* * *
Любо быть кирпичом
в яичной кладке собора:
лежать, не грустя ни о чем,
ощущая острым плечом
близость церковного хора.
Краситься в белый цвет
раз в половину века,
отражать предзакатный свет,
провидя простой ответ
сквозь штукатурное веко.
Из ряда не падать вон
меж суетными делами,
хранить престол и амвон,
на Пасху впитывать звон,
рожденный колоколами.
* * *
Я потерялся, но я отыщусь.
Белой водой поутру причащусь.
Нежинским соком сиротских рябин
перетеку в предзакатный кармин.
Сбросив тревог ягуарьи меха,
мы отдохнем на просторах стиха.
Слышишь: совсем уже невдалеке
Ангел и Товий плывут по реке.
Дмитрий Шеваров
Жизнь окнами в сад
Шеваров Дмитрий Геннадиевич — прозаик, журналист. Родился в 1962 году в Барнауле. Закончил Уральский государственный университет. Автор книги рассказов и эссе «Жители травы» (2000). Сотрудник газет «Комсомольская правда» (1989–1997) и «Первое сентября». Живет в Подмосковье. Постоянный автор «Нового мира».
Я видел чеховский Дом с открытыми окнами. Обычно открывать окна не полагается. Все-таки — музей. А мы и балкон открывали, и я видел за кипарисами море. Над морем летал странный дельтаплан — с подвесной белой лодкой.
На калитке болталась табличка: «Весенняя профилактика». Дом проветривался, отдыхал. Отдыхали шкафы, распахнув створки, книги, абажуры, цветы… По дому гулял вольный воздух из сада.
После жарких ялтинских улиц в Доме было зябко и сумрачно. Что-то горестное было в этой прохладе; тепло из окон еще не согрело дальние комнаты. Особенного уюта и покоя, всего того, чем я так надеялся здесь проникнуться, вовсе не было. Думал, что все чеховское — это непременно родное, тут же узнаваемое, а здесь — другое… Я вошел в чужой дом. Задел что-то, как задевают струну, и воздух наполнился почти ощутимой нервностью вещей, стал напряженным от моего вторжения.
Но, быть может, благодаря именно этим первым досадным минутам я сразу так привязался к Юрию Николаевичу — он был светлый, рыжий, смешливый, как мальчишка. В синем лаборантском халате, с каким-нибудь пузырьком и тряпочкой в руках…
— Сегодня с чеховским пианино вожусь… Там очень много деталей, покрытых сукном, кожей. Боюсь, как бы кожееды не завелись…
Он водил меня по Дому, показывая то одно, то другое. Но получалось, будто не мне рассказывают о вещах, а этим вещам, этим комнатам рекомендуют меня как человека, не заслуживающего такого уж немедленного отторжения. Вещи, очевидно, обещали подумать, приглядеться ко мне и тут же не упускали момента потребовать от Скобелева протирки, пропитки, просушки. Вчера он проветривал и чистил чеховское пальто, сегодня лечил пианино, завтра предстояло проверить содержимое шкафа: платки, манжеты, рубашки, соломенная шляпа…
