— Рад за вас.
— Да нет, это не то, что вы думаете. Но она и вправду славная.
— Вы хотели бы жениться?
— Разумеется, хотел бы. Хочу детей.
— Надеюсь, у вас все получится.
— Почему вы не сбежали? — спросил Норман.
— Счел, что это не такой уж удачный выход.
— Салли не сбежала бы с вами. В этом причина?
— Вроде того.
— И давно она узнала об этом?
— Недавно.
Норман налил себе еще.
— Не понимаю, почему вы не сбежали сразу после того, как увидели его фотографию?
— Я люблю ее.
— Возможно, причина и в этом, а возможно, и в том, что вы пошли на риск — так вам нужен был ее паспорт.
Как-то неладно поворачивается наш разговор, подумал Эрнст. Он боится.
— Ее паспорт тут совершенно ни при чем.
— Вы просите меня верить вашим россказням, да какое у вас на это право? — спросил Норман.
— Никакого.
— Ладно. Изложите свою версию.
Эрнст хмыкнул.
— И для этого вы решили сначала установить, что я лжец?
— Изложите, как все случилось.
Эрнст рассказал Норману то, что уже рассказал Салли. Объяснил, что не хотел убить Ники. Убил случайно.
— Вам приходилось убивать раньше?
— Да. А вам разве нет?
— В войну, да.
— Но это был ваш брат.
Норман кивнул.
— У всех у них были братья. — Выпить еще Эрнст отказался. — Вы мне поверили? — спросил он.
— Ники значил для меня больше, чем кто бы то ни было.
— Я рассказал вам, как все было.
— Я передам вас полиции.
— В самом деле?
— Так вы еще легко отделаетесь.
— Как и вы. Вы тоже легко отделаетесь.
— Я принял решение. И не изменю его.
— Добра от этого не ждите, вот что я вам на это скажу.
— Вы имеете в виду ее? Я так поступаю не из-за нее, — сказал Норман.
— Но вы ее любите?
— Любил.
— Мне вас жаль, — сказал Эрнст.
— Не жалейте, не надо.
— Вы хотите, чтобы она была ваша… вы ее любите… но она не будет вашей, мало того: она возненавидит вас и будет ненавидеть до конца жизни.
— Послушайте, — сказал Норман, — это был мой брат.
— Я мог сбежать.
— Она ни за что не сбежала бы с вами, и вот что еще, — Норман впервые повысил голос, — вы могли бы все рассказать мне по своей воле. А не выставлять меня столько времени на посмешище.
— Мы собирались сказать вам.
— И вы рассчитываете, что я вам поверю?
— Норман, за что вы меня больше ненавидите: за то, что я убил вашего брата, или за то, что ранил ваше самолюбие?
Норман налил себе еще.
— Я расстанусь с ней. — Эрнст был невозмутим. — И никогда больше ее не увижу.
— Нет. Я же сказал. Не в ней дело.
— Послушайте, не дурите, ну, сдадите вы меня полиции, что вам с того?
— Ничего.
— А что, если бы на моем месте оказался Ники?
— Эрнст, прошу вас, я тысячу раз обо всем этом думал-передумал.
— Окажись на моем месте Ники, вы бы его спрятали. Защищали бы. Подыскивали бы для него оправдания. Верно я говорю?
— Честно — не знаю.
— И сочли бы это братней преданностью.
— Да. — Норман не стал возражать. — Наверное, так.
— Мне вас жаль.
— Вы уже это говорили.
— И повторю еще раз. Мне вас жаль.
— Поубавьте трагизма, Эрнст. Не исключено, что вы отделаетесь пятью годами.
— Скорее двадцатью.
— Надеюсь, нет.
— Если мне дадут двадцать лет, вы меня убьете, точно так же, как я убил вашего брата. Но он, по крайней мере, напал на меня. У меня не было выбора, тогда как у вас…
— И у меня нет выбора.
Эрнст рассмеялся.
— Вы хотите сказать, что для вас это вопрос принципа?
Норман кивнул.
— Именно так, — сказал он.
Эрнст снова рассмеялся. Его угрюмые синие глаза просветлели от подернувшей их влаги.
— В последние дни войны кое-кто, и мы с матерью в том числе, слушали вражеские передачи: в них рассказывали, что войска союзников увидели в Освенциме. Все считали это чистой воды пропагандой. А мама отвела меня подальше и рассказала, что знала сама. Мой дядя Генрих Вальтер был депутатом от коммунистов. Его отправили в лагерь, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. «Если сюда придут американцы, — сказала она, — забудь о нем. Но если придут русские, помни — ты племянник Генриха Вальтера». Вы, наверное, сочли бы это беспринципностью.
— Наверное.
— Оппортунизмом?
— Согласен, — сказал Норман. — Оппортунизмом. Закругляйтесь, чтоб вам.
— У меня, — сказал Эрнст, — были принципы. А потом один американец как-то дал мне шоколадку и сказал, что Гитлер мертв. Kaput! И принципам пришел конец. Через полмесяца я провел ночь с американским полковником за две пачки «Лаки страйк». О’кей! Браво. Настала эпоха новых принципов. Истина приравнивается к «Лаки страйк». — Взгляд его стал отчужденным. — Так что не надо мне ничего говорить о принципах.
— Знаете ли, ни достоинства, ни чести, ни любви никто еще не отменял.
— Как же, как же. Слышал-слышал: о них разглагольствуют поутру в воскресенье по радио.
— Хотите еще выпить?
— Такие, как вы, ваше поколение, убивали во имя идеалов, принципов, построения лучшего мира.
Норман налил себе.
— Гитлер сжигал евреев, — Эрнст сорвался на крик, — а Сталин убивал кулаков, и все ради того, чтобы я жил в лучшем мире.
— Вы не понимаете, о чем ведете речь.
Эрнст встал, его пошатывало.
— Я хотел бы поговорить с Салли. Хотел бы увидеть ее перед…
— Я буду ждать вас здесь, — сказал Норман.
В дверях Эрнст остановился.
— Что мое, совершенное по нечаянности преступление, по сравнению со всеми преступлениями, которые такие, как вы, совершали из лучших побуждений? — спросил он.
Когда Эрнст вошел в их комнату, Салли только что кончила подметать. Карп сидел на кровати.
— Что он сказал? — спросил Карп.
— Он передаст меня полиции. Это вопрос принципа.
— Принципа. — Салли беззвучно рассмеялась. — Ты доволен? Рад, что сядешь в тюрьму, — ты же этого добивался? Ты должен был убежать со мной, пока…
Эрнст пошел к двери.
— Куда ты? — спросила Салли.
— В уборную, — сказал он. — Сейчас вернусь.
Эрнст спустился с лестницы, дошел по Белсайз-авеню до Хаверсток-Хилл, там свернул и пересек дорогу. В метро купил билет до «Ливерпул-стрит».
XIV
Через полчаса Норман поднялся наверх.
— Где Эрнст? — спросил он.
— Ушел, — сказала Салли.
На кровати лежала кучка денег.
— Деньги мои, — сообщил Карп. — Он их не взял. Я — не немец, не такой, как он.
Норман кинулся к окну.
— Он спросил — нельзя ли ему поговорить с тобой, — сказал Норман. — Я разрешил.
— Он ушел, — сказала Салли.
— Куда?
— Откуда мне знать?
— Карп?
— Избей меня, — предложил Карп. — Я прихвостень, еврейский прихвостень. Помнишь?
Норман грозно надвинулся на Карпа.
— Не трогай его, — остановила Нормана Салли. — Мы не знаем, куда Эрнст ушел. — Она подняла глаза на Нормана и засмеялась. — Человек принципа, вот ты кто.
— Он оставил гитару, — сказал Карп.
Норман швырнул гитару об пол, долбанул по ней ногой.
— Я найду его, — заявил он. — Куда бы он ни убежал.
— Теперь Норману есть для чего жить, — бросила Салли. — Для ненависти. Теперь у него снова есть кого ненавидеть.
Норман легонько потряс Салли.
— Ты знала, что Эрнст в конце концов сбежит? — спросил он. — Этот план вы разработали вдвоем?
— Она не знала, — ответил Карп.
— Убери руки! — крикнула Салли.
— Царь Давид, — сказал Карп, — поставил Урию в самое сильное сражение, чтобы взять его жену Вирсавию[145].
— Послушай, — сказал Норман, — он убил моего брата.
— Вот видишь, — сказала Салли, — он руководствуется принципами.
— Господи.
— Ты что, не понимаешь: она хочет, чтобы ты ушел, — сказал Карп.
Похоже, Салли только тут заметила разбитую гитару.
— Ну зачем, зачем ты ее разбил? — спросила она.
— Извини.
Салли зарыдала.
— Я всегда знала, что нам не быть вместе, — сказала она. — Всегда знала, что ему от тебя не уйти. Но теперь, когда так оно и вышло… Он стоит десятерых таких, как ты, — выкрикнула она.
— Надо бы врезать тебе, да так, — сказал Норман, — чтобы ты…
— Ты прав. В том-то и дело, — сказала она. — Понимаешь? Ты всегда прав. А он нет. Жизнь не дала ему ни одного шанса.
— Ты. — Норман схватил ее за плечи. — Мы с тобой, — сказал он, — мы могли быть так счастливы. Я любил тебя, Салли. Как же я тебя любил. Но… Как ты могла предпочесть мне такое отребье, как Эрнст? И чем это кончилось — он от тебя сбежал. Ты не ожидала, что он сбежит. Надеялась, что он останется с тобой. Салли, Салли. Подумать только, что ты сделала с нами.
— Ты совсем один, глупый ты человек, — сказала она. — У тебя нет ничего, кроме ненависти.
