«Если бы я знал тогда!» — думал он, понимая в то же время, что это ничего бы не изменило.
— Я по-прежнему люблю тебя, — сказал он. — И всегда буду любить.
Из темных глубин памяти до него, как бы въявь, донесся голос их старого профессора философии — чудаковатого старого англичанина с гнилыми зубами и потемневшими от курения пальцами. И этот голос говорил ему, что бытие определяет сознание, а сознание в свою очередь определяет бытие. Я таков, каким хочу быть, но каким я хочу быть, зависит от того, каков я.
— Он в самом деле ненавидел меня, — сказал Карл Ван Ас.
— Этот Найду?
— Да.
— Мне кажется, тебе следует рассказать мне о нем, Карл. «Как все это нереально! — подумала она. — Как будто он уже ушел, а здесь осталось нечто вроде материализовавшейся тени, и это не его голос, а только отзвук его голоса».
Он сделал быстрое движение — словно хотел что-то смахнуть со щеки.
— Рассказывать почти нечего. Рослый парень. Сильный, но не имеет никакого понятия о дзюдо. Знал, где прячется этот Дубе-Нкоси, но не хотел сказать. Ему вовсе не надо было умирать.
— Он боялся, что вы заставите его говорить.
— И предпочел умереть. Но ведь он умер, Милдред, даже не ради своего народа.
— Было время, когда ты мог бы это понять, Карл.
— Но ведь черные даже не поблагодарят ни его, ни его сородичей.
— Он поступил так не ради благодарности.
— Разве мы не должны заботиться о своих сородичах и отстаивать свое право на существование?
«Я говорю совсем не то, что хочу сказать, — спохватился он. — Я говорю все, что взбредет мне на ум, лишь бы удержать ее… а она отдаляется… отдаляется…»
Он овладел собой с величайшим трудом. Она почувствовала, что тень отступает и вместо нее появляется живой человек. Ее сердце преисполнилось состраданием. «О боже! Как он старается!»
— Зачем было допускать до всего этого? Везде, куда ни бросишь взгляд, — ненависть.
— Разграничительные линии с каждым днем обозначаются все резче и резче, Карл.
— Ты знаешь, что я пробовал…
— Да, знаю, Карл.
— И ты тоже против меня?
— Не против тебя, Карл. Против того, чем ты стал.
— Но я же не переменился. Ты веришь Найду, но ведь я не такой! — «…Отдаляется… Отдаляется…» — Пожалуйста, выслушай меня, Милдред. Мы не такие. Мы, африканеры, не чудовища. И тебе это известно. Ты узнала меня ближе, чем кто-либо другой. Да, верно, среди нас есть звери — как и среди всех других народов. Но есть и порядочные люди: честные, справедливые, добродетельные. Они отстаивают свое право на существование, и они мои братья по крови.
— Мы все равно не поймем друг друга, — вздохнула она, — не будем продолжать этот бесполезный политический спор. Мы оба хорошо сознаем, что речь идет отнюдь не о праве на существование какой-либо национальной группы: твоей, Найду или моей…
Она вдруг запнулась. Как растолковать ему это? Он убежден в своей правоте, и теперь ничто не в силах его переубедить.
Ее сковывала невыразимая усталость, тупая, расслабляющая, когда лень даже думать о чем-нибудь. Любовь ушла, и в душе осталась полная пустота. А ведь когда-то это была необыкновенно сильная любовь, всепоглощающая и щедрая, любовь, которая изливалась с беспечностью неиссякаемого источника. И вот она истощилась, пересохла, иссякла.
— Ты считаешь, что продолжать этот разговор бесполезно? — с горечью спросил он.
Она искала спасения в относительно безопасной роли учительницы истории. «Ведь историки, — рассуждала она, — обходят молчанием людей, опаленных огнем великих духовных и моральных битв; эти люди, стоящие на краю событий, не заслуживают упоминания, но больше всего жертв среди них… Нет, это не совсем точно. Он не стоит в стороне и никогда не стоял. Это я верила, что можно стоять в стороне. Но это невозможно: по крайней мере, сейчас, в этой стране, для тех, кто в ней рожден… Что он говорит? Бесполезно продолжать разговор?»
— Это неверно, Карл. Я только хотела сказать, что незачем затуманивать важнейшие проблемы нашей эпохи, заводя бесполезный политический спор о целесообразности. Тем более нам с тобой.
— Значит, ты утверждаешь, что разница между добром и злом, честью и бесчестьем измеряется лишь количественно? Толпа права! Толпа — бог, в особенности, если это толпа черных.
— Неужели все сводится к этому? Да нет, Карл. Речь идет отнюдь не о толпе, не о боге и даже не о цвете кожи. Речь идет о тирании, угнетении, жестокости — обо всех тех гнусностях, которые совершало меньшинство, пытаясь удержать власть против воли большинства. В наше время, особенно сейчас и здесь, борьба, по сути дела, идет между добром и злом.
— Понимаю. Правление белых — это зло. Правление черных — добро.
— Этого я не знаю, Карл. Я знаю лишь одно: отныне от правления белых нельзя ждать ничего хорошего. Ты сам настоял на этом разговоре, Карл. Ничего хорошего. А там, где нельзя ждать ничего хорошего, зло торжествует полную победу. Возможно, правление черных и в самом деле окажется, как ты опасаешься, ужасным бедствием. В других частях Африки, насколько я знаю, не случилось ничего страшного. Но даже если бы сбылись худшие опасения, еще не все было бы потеряно, потому что власть держало бы в своих руках большинство. Вот в чем, по-моему, надо искать объяснение, отчего Сэмми Найду пожертвовал собой ради африканца.
«Итак, я покончила с этим, — подумала она, — раз и навсегда».
Она быстро поднялась.
— Прощай, Карл.
Он тоже встал. И, вставая, уже сознавал, что это полный и окончательный разрыв. Она повернулась и пошла к дому.
— Милдред!..
Она остановилась.
Он сказал прерывающимся голосом:
— Я пытался…
Выпрямившись, с высоко поднятой головой, она двинулась дальше — и только бросила старухе-гриква:
— Мистер Карл уезжает, Лена.
Старуха отворила ворота, а когда Карл Ван Ас выехал на своей машине, снова заперла их, инстинктивно чувствуя, что больше никогда не увидит этого человека.
Карл Ван Ас остановился у первого же попавшегося бара; наспех проглотил две двойные порции бренди и отыскал в записной книжке номер Анны де Вет. Она пригласила его с такой готовностью, что ему стало не по себе. Подъезжая к ее дому, он мысленно оплакивал человека, каким хотел бы себя видеть.
Распоряжение поступило на следующий день, и даже Молодой Панда не ожидал, что оно будет передано ему таким путем. Когда он шел к себе в кабинет, секретарша оказала, что ему уже четыре раза звонил некий Исаакс из Йоганнесбурга, представитель одной из крупнейших галантерейных фирм.
— Почему он хотел говорить именно со мной? — спросил Джо Нанда, смутно припоминая Исаакса. Это был небольшого роста еврей, производивший какое-то странно унылое впечатление: и своими обвислыми усами, и мешковатой одеждой, и характерной падающей интонацией.
— Он не стал разговаривать ни с кем другим, — ответила секретарша. — Ему приказано поговорить с вами лично и показать образцы бракованного товара.
— Что за ерунда! — возмутился Джо Нанда.
— Я его уверяла, что тут какое-то недоразумение. То же самое говорил мистер Мукарджи.
— Но мистер Исаакс должен непременно повидать самого хозяина? А ну его к черту! Уж я его помариную!
Как раз в этот миг задребезжал телефон, секретарша сняла трубку и, прикрыв ладонью микрофон, сказала:
— Это опять он, сэр.
Джо Нанда вошел в кабинет и снял трубку.
— Мистер Исаакс? Это Джо Нанда.
— Наконец-то я дозвонился до вас, мистер Нанда. Вам, конечно, передали, какое у меня поручение. Днем я выезжаю обратно и поэтому рассчитываю повидать вас утром.
— Боюсь, это невозможно, сэр. Моя секретарша, я уверен, предупредила вас, что я занят весь день.
— И все-таки вы должны уделить мне хоть пять минут, мистер Нанда.
— Боюсь, это невозможно. Более неудачного дня, кажется, нельзя было выбрать. — Он знал, что экспресс уходит около часа, и добавил: — Я могу принять вас без пяти час.
На другом конце провода наступило молчание. «Ну, сейчас он выложит карты на стол, все они рано или поздно выкладывают карты на стол», — думал Нанда, глядя на свою секретаршу.
Человек на другом конце провода заговорил снова; его голос внезапно зазвучал настойчиво и совсем не так уныло, как прежде.
— Дело у меня гораздо важнее, чем вы думаете, мистер Нанда. Я должен успеть на этот поезд и должен повидать вас. Я сейчас приеду к вам и буду ждать до последней минуты. Будет очень жаль, если я не смогу передать вам поручение моих шефов.
Голос замолк.
— Что-то непонятное, — сказала секретарша.
— Может быть, он связной?
— А может быть, они напали на ваш след?
— Вполне вероятно, что он просто торговый агент, — спокойно сказал Джо.
