Обычно пожилая, но моложавая, сейчас Софья Львовна выглядела древней-предревней, умной-преумной. Она, казалось, знала все и про всех.
— Я жалею тех, кого принесли в жертву. Не спросили, а принесли. О тех, кто был лишен выбора.
— В жертву? Как это? — растерялась Майка. — Кому?
— Долгу, случаю, обстоятельствам, миру, войне, глупости, идеалам, да мало ли…
Софья Львовна замолчала.
— Зато вот у вас какие ученики, — Майка попыталась утешить ее. — У вас и ученые, и звезды, и шнобелевские лауреаты.
— Ученики перерастают своих учителей. Они идут дальше, а ты остаешься. И все начинаешь сначала.
— Да, трудно, наверное, все время учить. Устать можно.
— Зелен виноград, — Софья Львовна покачала медной головой. — Ученики уходят, а учителя остаются с теми, кто мог бы уйти, но не сумел. Среди теней. Они — навсегда.
Облачко света, испускаемое лампой, зашевелилось.
Теперь только Майка заметила, что лампа — не электрическая, а свечная.
Под зеленым абажуром, на старинном столе горела свеча.
— А теперь, иди, — сказала умная грустная старуха. — Иди и смотри.
Девочка повиновалась.
— До свидания!
— До скорого свидания! — поправила ее Софья Львовна.
За дверью снова шумели. Попытка Дурня завершилась. Все куда-то стремились. Каждый жил своей жизнью.
Зелен виноград.
Майка шла к директору и ничуть не боялась. Ей сделалось легко. Истины, которыми поделилась Софья Львовна, были трудны и даже печальны, но — странное дело! — сумели окрылить девочку.
Савонароловой на месте не оказалось, так что спрашивать, занят ли директор, Майке по счастью не пришлось. Она толкнула дверь и…
…никого не нашла.
Кабинет был пуст. Никифор находился где-то на другом конце «Детского мира» — наверное, определял Дурню его штатное место.
Он был где-то там, а Майка — здесь — столкнулась с новой жизненной задачей.
Толстый фолиант, прежде украшавший стену за директорским креслом, был снят с золотых цепей и покоился теперь прямо на столе.
Манил.
Даже в раскрытом виде старинный том был так высок, что Майке пришлось встать на цыпочки, чтобы в него заглянуть.
Страницы у книги были ветхие, желтые, обтрепанные. Но стоило ребенку сунуть нос, как они вмиг ожили — всколыхнувшись, они пошли друг на друга и сложились в фигу.
Перед Майкой закачалась издевательская фигура. То, что была она бумажной, дела не меняло.
— И что ты видишь? — промурлыкал кто-то.
Откуда раздавался голос, было непонятно: не то сверху, не то снизу, не то сразу со всех сторон, будто невидимые весенние коты решили выступить стройным хором.
— Ничего, — ответила Майка.
— Вот и правильно, — на весь кабинет сказал кошачий голос. — Не доросла еще, чтоб заглядываться.
Откуда бы голосу знать, до чего доросла Майка Яшина?
— Чеши давай, — посоветовал неизвестный мурлыка.
Бумажная фига ехидно пошевелила большим пальцем, затем распалась и образовала новую фигуру. Теперь это было похоже на кошачью улыбку. Только без кота. Майка наконец поняла: с ней разговаривает старинный фолиант.
— Где чесать? — спросила она, желая сделать приятное говорящей книге.
— Отсюда чеши.
Страницы сложились в домик. Дверь в домике открылась и из нее выпала фигурка. У нее было условное бумажное платьице, условные косички, а смысл ее был безусловен — бумажную девочку вышибли, и полетела она кувырком.
— Извините, — Майка отступила. — Я больше не буду.
— Будешь-будешь, — сказал фолиант-мурлыка, разглаживая страницы. — Такое у тебя предназначение. Всюду нос совать и всем интересоваться.
— А какое у вас тогда предназначение?
— Мое дело — недозрелых не пущать, а делиться только с теми, у кого доступ неограничен, — фолиант муркнул, а страницы зашевелились. — Иногда лучше б дотла сгореть, а я не могу — все несу, несу, несу…
— Что вы несете?
— Что есть, то и несу. Бывает, свет просвещения, а бывает, чепуху на постном масле. Короче говоря, — прописные истины!
— Разве истины могут быть чепухой? — удивилась школьница.
— А ты их поджарь постно, они в такое скукожатся, что уж и чепухой не назовешь. Конеяблоки меринокобылы и те лучше, — страницы образовали смешную двухголовую лошадку. Она попрыгала из одного конца книги в другой и тоже распалась. Фолиант продолжал. — Прописные истины — штука нежная, к ним нужен особенный подход и постоянная ревизия, а ты попробуй их все учти… Полнишься ими полнишься, думаешь, драгоценности несешь, а придет однажды вот такая кроха, да скажет — вот это хорошо, а это плохо — и половина прописных истин — бац — и в печку. Постно жариться. Это я тебе, как «Несу» сообщаю…
— Кто? — переспросила Майка.
— «Несгораемый суммарь». Коротко — «Несу». Самописная летопись «Детского мира».
— Так вы летопись!
— Во мне вся история, — мурлыкнул Несу, — с самого начала и до самого недавнего конца.
— Большая значит.
— Очень длинная, непростая и местами поучительная.
— А как она к вам попала?
— Известно как — впечаталась.
— Сама собой?
— Кто ж за историю станет впечатываться, кроме нее самой? — книжный том явно удивился. — У нее такой удел. Либо кануть, либо впечататься, третьего не дано.
— А там у вас впечатано, откуда взялся «Детский мир»?
— Спрашиваешь, — самодовольно произнес фолиант. Страницы его опять ожили и, пометавшись из одной стороны в другую, превратились в угловатую птицу. — По одной легенде аист принес. Но есть и другая легенда, — вместо птицы страницы свернулись в нечто похожее на розу. — Считают, что «Детский мир» нашли в капусте. А третья версия самая смешная, — теперь раскрытая книга показывала новую птицу — со взъерошенными перьями. Она тюкала бумажным клювом по бумажному полю, будто собирая жемчужные зерна. — Будто бы «Мир» снесла большая белая курица.
— А по правде как было?
— Я предлагаю всю полноту знаний, остальное — не моя забота. Не входит в мои должностные полномочия. У меня и так от этих сведений вся сущность пухнет, — кладезь мудрости вроде бы обиделся.
— Хорошо, пусть будет курица, — поспешила выбрать Майка.
— Мне что курица, что… — Несу изобразил яйцо, которое закачалось из стороны в сторону. — А символ мира хочешь?
— Хочу!
Бумажное яйцо завалилось на бок и разбилось в бумажную яичницу. Выцветшие буквы собрались в окружность, изображая желток, а побелевшее бумажное пространство заволновалось, зашипело, будто лежит на раскаленной сковородке.
— И это символ? — недоверчиво переспросила Майка.
— А-то не видишь. Тут тебе и те, — пространство изображающее белок на миг вздыбилось. — И другие, — вот и «желток» выпучился на Майку, делая вид, что пристально ее разглядывает. — Поняла?
— Те… другие… — задумчиво повторила Майка. — Нет, не поняла.
— Куда начальство смотрит? — раздраженно зафырчал Несу. — Допускают к моему телу каких-то недорослей! Тревожат понапрасну, срывают с места, раскрываться заставляют, будто мне делать нечего. Отстань! Брысь!
— Еще чего!
Ну, и хамские бывают эти книги!
— Снимости в тебе много! — заявил Несу.
— А слова «снимость» не бывает! — заявила Майка. — Что? Съели?
— Чудеса, — снова разглаживаясь в невыразительный бумажный кирпич, сказал Несу. — Снимость есть, а слова нет. Непорядок.
Из него, как из музыкальной шкатулки, полилась песня. Немного тягучая, она не пелась, а мяукалась:
— Если притворится снимым,
Если притвориться мнимым
Миром неосуществимым,
Никаким, совсем нигде.
Если притвориться ложным,
Если притвориться сложным,
Невозможно многосложным,
Можно сразу быть везде!
Ага! Снимок на память, чтоб себя не забыть!
Ага! Снимость приснись! Не тяни! Не таи!
— Ага! Будут лошади смеяться! —
подхватила Майка, сочиняя на ходу, —
Ага! Будут жабы колыхаться!
Ага! Гриб расскажет про людей!
— Ага, все расскажет про людей! — поддержал Несу, а на его страницах стали проступать крупные буквы.
— Сни-мость, — прочла Майка.
— Впечатались, — удовлетворенно произнес Несу.
Новое слово ему явно пришлось по вкусу. Оно и Майке занятным показалось. Веселым, как пасхальное яичко.
— А вы знаете про пирамиду талантов?
— Ты еще таблицу умножения спроси. — Несу фыркнул и играючи сложил свои листы в уже знакомую девочке фигуру.
Бумажная пирамида была не так красива, как у Никифора.
