— Сколь не хватает-то — ты, кент?
— Двес-сти… писят…
Опутя достал кошелек, сунул в окошко Вадику три синих сотки:
— Ладно, отпусти ему… Только ты давай дуй отсюда, паря, на всех парах. Если через пятнадцать секунд будешь еще в зоне моей видимости — не обижайся. Понял предупреждение? Все. Время пошло.
— Пива дать? — высунулся Дуня.
— Нет, побегу. Что-то в музее… не контачит.
— Да, чепуха какая-нибудь.
— Все равно. Орднунг ист орднунг. Случись чего — Митя кишки на руку намотает, да ка-ак дернет!..
— Ну, бывай…
В отличие и от казенных сторожей, и милицейской вневедомственной охраны, Митина гвардия несла обязанности трезво и основательно: Рататуй сам пил редко, мало, и в общем-то, к этой человеческой слабости относился терпимо, однако закон держал такой: пей, пожалуйста, если хочется, — но когда тебе надлежит по работе быть трезвым, а ты оказался пьян — беда!..
Осторожно подкравшись к большому деревянному дому, Никола приник ухом к стене; прислушался. Вроде тихо. Отлепился — и тут же уловил исходящее из-за штор мигание слабого огонька: видно, горела спичка. Словно барс, тихо и стремительно, метнулся Опутя ко входу! Тут уж надо было действовать круто: не возьмешь кента — можешь той же ночью сваливать из города, Мите такие работники не нужны, он их презирает. Лучшие же друзья отобьют тебе почки, вылущат зубы — и иди, гуляй, рванина! А куда? На пуговичную фабрику, мантулить да химию нюхать? Нашли дурака. Да он еще в армии зарекся работать после дембеля. И ему повезло: зацепился. Правда, на самом низу, на подхвате, и Рататуй особенной денюжкой пока не баловал, ну дак ведь — пока! Стоит продвинуться чуть повыше — и там уже пойдут другие расчеты. А продвинуться можно лишь двумя путями: или долгой безупречной службой, или — поступком. Долгая служба — понятие унылое, почти бюрократское, а поступок — кто тебе его разрешит? Это не совок, где, как говорится, в жизни всегда было место подвигу, в этой среде свои взгляды на то, кому что положено.
И вот — как-кая удача, Господи! Опутя вихрем взметнулся на крыльцо, ощупал взломанный замок. Тихо-тихо, как учили в десантном полку, проник в небольшой закуток перед дверью в экспозицию. Там располагался Митин складик; Никола ощупал дверь, — следов проникновения не было. Он хихикнул: неужели какой-то дурак действительно полез в музей? Н-ну, кенты… Делать, однако, нечего: вора надо задерживать. Здесь ихнее помещение — значит, это их территория, всякий чужой подлежит удалению и наказанию. Упусти его сейчас, а он в другой день одумается, да и — разведку-то провел! — полезет туда. А это уже такое ЧП… Не кража ведь из сельповского там, государственного магазина или универмага, когда персоналу и руководству наплевать, в-общем — что, сколько украли, не ихнее ведь! У Мити за каждой вещью и копейкою был дозор, строгий спрос и за вещь, и за копейку. Могли убить, могли покалечить, могли отпустить душу на покаяние: но это редко, если вина была совсем уж случайная, без умысла и на глупую голову. И, ясное дело, малый ущерб.
Конечно, если пострадал лишь музей, а склад остался цел, Рататуй не стал бы убивать или калечить Опутю: он старался быть по возможности гуманным с подчиненными, — а то ведь и сами могут прибить, озлобившись и сгруппировавшись! Впрочем, с группой-то как раз можно разобраться, кто-нибудь да стукнет, а вот одиночки — они непредсказуемые. И судьба Николы была бы — вечный подхват, безо всякой надежды когда-нибудь выбиться в люди, заиметь хорошие доходы, вырваться хоть раз из этой летом пыльной, зимой холодной и сугробной, непролазной весной-осенью земной дали к солнечному морю, высоким гостеприимным отелям, ласковым красавицам из разных стран: желтеньким, черненьким, беленьким, серо-буро-малиновеньким…
Н-н-но-о-о!!..
Опутя резко хватанул кулаком по двери, размашистым десантным броском пролетел в далекий угол, и прорезал мрак лучом мощного фонарика.
— С-стоять, с-сука-а!!..
В луче мелькнула острая перекошенная морда, кент рванулся к двери… Но Опутя, бросив фонарик, наугад рыбкою бросился ему под ноги. Вор сгрохотал и замолк, осадисто крякнув. Никола поднял фонарик, посветил: рожа вроде незнакомая… Тот лежал, разинув рот и вывалив большой язык. Опутя сдернул ремень с его джинсов, обмотал запястья. Пнул:
— Подъем, земеля… Кукареку-у!..
Вор дернулся, поднял веки. Стал тихонько подтягивать ноги, прикидывая: может ли встать, или ударить врага. Опутя резко перекинул его на живот, припечатал подошвою спину.
— Так ты нездешний, дружок?
Ничтяк молчал.
— Так… Сколько ходок? Про статью не спрашиваю, тут все ясно… Ну?!..
Опутя отвлекся, стукнул фонариком по стеклу, и взял со стенда драгоценный предмет: булаву атамана Нахрока. Взмахнул, — блямбочка на цепи сверкнула и ударила вора в горб. Ничтяк взвыл, засучил ногами.
— Ай-й, начальни-ик! Сука буду, по пьянке сюда загреб, век свободы не видать!
Опутя наклонился к его лицу, внюхался.
— Ну, не ври. Ты не пьяный. Так сколько ходок, говоришь?..
— Две-е…
— Хорошо. Зачем шел?
— Да я… случайно, в натури…
Никола вновь поднял булаву; ощутив спиною это движение, Ничтяк взметнулся и пронзительно вскрикнул; вдруг рывками, словно раненый червяк, пошлепал к двери. Опутя опустил страшное орудие, развернул по полу сверток, назначенный вором к выносу. Это оказалась картина: она тут вечно висела, во все времена: стоит девчушка в старинном платьице, позади деревья, светит огонек… Ну и кретином же надо быть, чтобы позариться на экое барахло!
Он ухватил Ничтяка за шкирку, поставил на колени.
— Ну, лады… Вот в таком положении — на выход. По пионерски, не создавая проблем.
— Куда? В «раковую шейку»?
Казалось бы, дело вполне обычное: ну полез, ну поймали… Однако что-то здесь было крупно не то: не рвется с поводка собака, не стучат сапоги, не пялятся понятые, не режет глаз вспышка… А ведь ментов хлебом не корми — дай устроить спектакль из каждого задержания!
— Машина? Что ты, милок, какая машина: еще бензин на тебя тратить, ресурс вырабатывать. Обойдемся уж как-нибудь так, по-родственному.
Цепка булавы звякнула за спиною, и Ничтяк оцепенел от ужаса.
— Ну ты, начальник, — засипел он. — Ты это… по закону, по закону давай! Сам знаешь… закон должен быть…
— Успокойся, мой славный. Как же без закона? Что я — падла беспредельная? Знаешь такое понятие: закон внутри нас? Ну, ты Канта не читал, понятно… Вот, в соответствии с этим законом…
Вор дошкандыбал до порога, перевалился через него; тут сильная рука вновь взяла его за шкирку, белый луч высветил складскую дверь.
— Признайся: ты сюда чалился? Заблудился немножко, да?
— Во-она чего… — Ничтяк тяжело задышал. — Думаешь, я сюда за твоим барахлом пришел? Да я, братан, и не знал, что оно тут есть. Вот сука буду…
— Это я уже слышал. И вот что думаю: у нас, в Малом Вицыне, и своих-то придурков хватает. А если еще и залетные начнут поганку крутить, — это уж, мил-человек, совсем перебор получится. Канай, дружок. Сначала на свежий воздух, доковыляем до бережка, а там уж, благословясь…
Ничтяк понял, кожей почуял, что парень не шутит: доведет его в нужное место, и заземлит[7] там, словно таракана придавит, — и пойдет, посвистывая, по своим делам, и не вспомнит никогда больше, что вымахнул из жизни некоего гражданина. Такие даже перед убийством не спрашивают у жертвы ни имени, ни кликухи.
— Погоди, парень, — сказал он. — Не гони лошадей. Дай передохнуть. И спрячь свою дуньку.[8] Есть разговор.
* * *
Темная, короткая летняя ночь зависла над городком. Если глянуть сверху, со стороны звезд — лишь несколько светлых пятен могли бы различить глаза: милицейской дежурки, киоска «нон-стоп» на базаре, пожарной части, телефонной междугородки, — да вот, пожалуй, и все. А, нет! Еще же светилось окно в избе, где жил отставной милицейский майор, бывший начальник уголовного розыска Федор Иваныч Урябьев со своей дочерью Зоюшкой.
Под старость человека настигает бессонница. Не то чтобы он не так устает — нет, устает, бывает, и по-прежнему, — просто сбивается ритм у организма; еще есть, толкуют ученые люди, какие-то там биологические часы: вот в этих-то часах-де и таится страшная запятая.
Привязалась экая притча и к Урябьеву. Первое время курил до утра, потом решил: нет, губительно для здоровья! Стал просто лежать, ворочаться. Но уставал от этого больше, чем рубил бы целый день дрова. Приспособился было бродить ночами взад-вперед по улице — опять не понравилось чутко спящим соседям: что за такая ходьба ночью под окнами? Да тявкали постоянно собаки, и Верка-вертолетчица, когда бывала свободна от летно-подъемного элемента, выбегала в ограду и воровато шумела в темноту: «Эй, сосед, забежи!..».
