— Понятно.
— Все тебе понятно? Это смертная просьба. Тебе тяжело будет. Ну а если умру... Это наше право и обязанность. Я сделаю все анализы, буду готовиться. Можешь говорить предварительно с кем угодно, делать как удобно. Тайну делай из этого только для меня. Дома я первый разговор проведу сам. Первому с домашними тебе говорить не придется. Скажешь все, что найдешь нужным. Сам я про рак не скажу. Пусть они думают, что я об этом не думаю. Вся тяжесть на тебе, Саша. Перестраивайся.
Вот с каким разговором, на какую почву попал больной. Нашел время. Но у него свое время.
А дома Михаил Николаевич сидел в кухне за столом, ел и оживленно рассказывал Людмиле, как ему пришлось ехать домой без пальто, что безобразие закрывать раздевалку, что она должна работать всю ночь, что хотя бы оставляли ключ где-нибудь, что нельзя жить из расчета, что кто-то чем-то воспользуется, например оставленным ключом, и кто-то кого-то обманет, украдет, и кому-то придется отвечать за кого-то. Нельзя жить с вечными мыслями, что кто-то кого-то обманет. Что завтра ему придется идти на работу в куртке, что в толстой кишке у него полип и, наверное, придется сделать небольшую операцию.
Людмила спросила, что за полип и какую операцию.
Он сказал, что полип — это доброкачественная опухоль и что операция небольшая. Людмила спросила, кто будет делать. Он сказал, что договорился с Сашкой. Основную тяжесть он опять свалил на Александра Григорьевича. Но ведь это и нормально. Кто-то должен на себя взять всю тяжесть. Врач, конечно. Лечащий врач.
* * *— А что дальше?
— Что дальше? Все. Сделали ему операцию, все в порядке.
— Так что же оказалось все-таки?
— А тебе зачем знать?
1974 г.
Маленький этот штырь лежит передо мной на столе. Сейчас я могу смотреть на него спокойно. А совсем недавно!..
Больная лежала на кровати и совсем не реагировала на меня, на студентов.
Я плохо помню, какая она была тогда. Выражения лица не помню.
Больно ей было — помню.
Ничего не помогало — помню.
В каких местах болело, тоже помню. Справа в подреберье и под ложечкой. Анализы говорили: некротический панкреатит — воспаление и омертвение поджелудочной железы. Невероятно тяжелая болезнь.
А я думал: панкреатит? Может быть. Не знаю. Но холецистит — камни желчного пузыря и воспаление его — наверняка.
Все делали — не помогло.
— Операция? Делайте, что хотите. Нет сил боли терпеть. Операция так операция.
Начали. Сколько жира! Панкреатит, холецистит — они без жира и не бывают. Во время войны их ведь почти не было. Одно из благ войны. Конечно, во время войны таких животов не было. Но лучше уж такие животы резать, чем зашивать животы на войне.
В животе жидкость. Желтая. Наверно, холецистит. Ага! Пузырь здоровенный, полон камней. В протоках камни! А вот и некрозики! Анализы не обманули. Кусок поджелудочной железы омертвел. Сок ее проклятый — все переваривает. Ишь сколько участков омертвения от него на кишках и на желудке! Сначала уберем пузырь...
Убрали пузырь. Убрали часть омертвевшей железы. Убрали камни из протоков.
Камни в протоках мелкие. Мелкие камни самые гадкие. Трудно нащупать. Трудно удалить. Сейчас зажимом. Не выходит. Ну-ка ложечкой попробуем. Один есть. Там еще что-то. Сейчас промою новокаином. Весь новокаин выливается. Что-то еще там. Еще ложечку. Сейчас оттуда, от кишки, поддать попробую. Так, еще один вышел. Теперь давай зондом проверим. Хороший зонд. Металлический, но гибкий. И на конце пупочка. Идет свободно. Прохожу в кишку. Прошел! Свободно! Все в порядке, значит!
Ах! Черт! Что такое?!
Зонд сломался.
Остался в кишке. Сантиметра, наверное, четыре. Что же делать? Ну-ка сквозь кишку пощупаю. Не прощупывается. Может, он в протоке? Нет. И там нет. Проток совершенно свободен.
— Дайте побольше зонд, и твердый.
Проверяю им. И этот проходит. Значит, в кишке.
Так все сделали! Так все хорошо сделали! Проклятый зонд! Так все хорошо было. А теперь? Надо бы его вынуть из кишки. Вскрывать кишку? Опасно. По всей кишке рассыпаны островочки омертвения. Разрезать кишку? Вытащить железяку? А эти чертовы некрозики! В условиях этого воспаления может не зажить, разойтись шов на кишке. Страшно.
Оставить зонд там? Надеяться, что выйдет? Черт его знает! Еще продырявит кишку. Тоже страшно. Не знаю, как быть.
Пока трубку введу, а там по ходу дела подумаю.
Трубка держится хорошо. Теперь вторую к ложу.
Вынимать или не вынимать?
Тампоны к железе. К ложу.
Ну а теперь что-то надо решать.
Не знаю. Не знаю. Не знаю!
Полезть в кишки искать... или оставить? Что же «против»? Что — «за»? Разрезать кишку и вытащить обломок? В этих условиях? Восемьдесят из ста — получим кишечный свищ. Оставить? Пожалуй, меньше шансов, что прорвет кишку.
С другой стороны, оставить — две недели, минимум, дергаться, нервничать, спать рядом с телефоном. А вытащишь — тут уж волноваться нечего. Что будет, то будет. Все сделано, как надо, а там что бог даст.
Французский хирург Лессен говорил: «Всякое сомнение должно решаться в пользу операции». Оно, конечно, так. Но легко ему было говорить.
Черт с ним, с зондом!
Оставляю!
Беспокоиться было еще рано. Можно было б дня три не волноваться. Но почему-то уже до конца дежурства я беспрерывно бегал к больной в палату.
Зачем?
Разве мы все делаем зачем-то?
Наутро пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Конечно, болезненный в области разреза. Температура для ее состояния относительно нормальная.
Раз десять я подходил к ней. Все было нормально.
Еще два дня все должно быть нормально.
У больной целыми днями сидит старенькая мама. Ее я хорошо запомнил. Я входил в палату — она тут же выходила. А я старался на нее не смотреть.
Проклятые зонды! Я потом проверил: они очень легко ломаются. Их надо выкинуть из операционной.
Ее начали кормить. И мать приносила ей что-то очень вкусное. А я все заходил, заходил к ней в палату.
Но еще один день все должно быть нормально.
И еще день было нормально.
И еще два дня было нормально.
И еще пять дней все было нормально.
А на восьмой... Температура — 39,6. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий, не болит. В легких чисто. Воспаления нет.
В чем дело?
Снова у больной. Пульс хороший. Давление нормальное. Живот мягкий. Но немножечко болит.
Снова у больной. И снова то же...
А во второй половине дня боли стали несколько больше. Неужели все-таки эта железяка пропорола кишку?
Что же делать? (Легко было Лессену: «Всякое сомнение в пользу операции».)
Если пропорола — надо оперировать. Но если бы пропорола, живот был бы уже не таким. Был бы напряженный. И болезненность где-нибудь локализовалась точнее. Подождем — посмотрим.
А еще через час то же самое. И пульс не учащается. И язык остается влажным и чистым. И анализ крови остается нормальным.
Мы еще подождали. И опять ни к какому выводу не пришли.
Идти домой или оставаться? Может быть, все-таки лучше оперировать? А если зонд дал пролежень в кишке — перитонит будет.
Ждать или не ждать?
Будем ждать. А домой ехать или не ехать? Во всяком случае, позвонить, что задерживаюсь. А там видно будет.
Ночь для нас была скверная.
Утром сделали рентгеновский снимок — посмотреть, где обломок сейчас.
Какой здоровый штырь торчит! Кошмар! И как такая штука по кишкам ходит?
Кормить обязательно кашей, пюре картофельным.
Трудно по снимку сказать, где это находится. Все-таки впечатление, что в толстой кишке.
К вечеру картина прежняя. Неясная. Температура — 38,2. Знобит ее. Шов в хорошем состоянии. Гноя нет. Тампоны убрали.
Приходили оба моих шефа. Но опыт в данном случае не может помочь. И так можно, и так можно. Надо следить, говорят. «Следи. Если что, звони», — сказали и один шеф, и другой.
Сделать операцию, конечно, не трудно. Надо бы сделать и успокоиться. Если прорвал зонд кишку — убрать и зашить. Не прорвал — сейчас живот в хорошем состоянии, — нащупать его в кишке, разрезать над ним, вытащить и зашить.
Но после такой болезни, тяжелой операции второй раз оперировать? Ох как не хочется! Все-таки опасно.
А не делать операцию... Она-то сейчас лежит спокойная. Температура ее не очень беспокоит. Она и не знает, что вокруг нее делается. Операция для нее будет ударом.
Без операции для меня пытка.
Подожду еще немного.
А на следующее утро — опять рентгеновский снимок. Зонд значительно продвинулся к выходу! Зонд значительно продвинулся к выходу!! Значит, не пропорол! Иначе бы на месте стоял. Будем ждать. А температура — 38,5. Теперь-то я уже не уйду от нее. Как-то оно пойдет? Обидно сидеть, когда плохо. А когда хорошо и можно сидеть и радоваться. Уходить?! Какая нелепость!
Звоню домой:
— Не ждите меня. Я еще побуду.
Когда положение тяжелое, тогда трудно смотреть на родственников. Они нас ловят, ищут, расспрашивают. Мы не знаем, что сказать, — глаза прячем. А вот когда все в порядке, когда мы можем смело общаться и с больными и с их близкими, вот тогда мы уходим домой, и тогда с нами никому не приходит в голову разговаривать. Зачем? Мы находим себе другую заботу и почти не останавливаемся у прежнего «камня преткновения». А больной лежит и накапливает горечь: «Совсем забросили, никто внимания не обращает».
