Кто-то:
— Вы, ребята, героически работали.
— Героизм! Лучше не было бы осложнений — не понадобился бы героизм. — Это Владлен.
Наши головы сомкнуты над раной, и мы что-то шипим друг другу...
Когда ее перевозили в палату, мы шли рядом.
Жалко ее отпускать одну.
Может быть, в тридцать пять лет уже поздно начинать оперировать сердце? Очень страшно. Такая петрушка бывает редко. Но если напорешься! Кошмар! Это для более молодых! Или привычных давно.
Впрочем, если втроем — тогда не страшно. Можно.
Не так страшно.
1965 г.
Могу ли я объяснить себе, почему выбрал такую профессию. Наверное, нет. Но попробовал.
А собственно, зачем?
Мне надо разобраться, хочу ли я, чтобы и дети мои были врачами.
Это единственное, что я знаю точно, — да, хочу.
Еще до института, во время войны, я работал в больнице электромонтером, и там, в той жизни, уже почти «изнутри», я смотрел и оценивал, хотя, наверное, неосознанно, работу врача, сестры, санитарки.
Стать врачом никого не надо уговаривать. Желающие будут всегда. Важно желающим показать настоящую тяжесть нашей счастливой для нас работы. Пусть идет тот, кто не испугается этой тяжести. Кто решится, должен знать, что его ждет...
Мы не всегда знаем, что и почему выбираем. Может быть, выбирают за нас, а мы, мы сами этого просто не замечаем.
Может быть, за меня выбирал мой отец, тоже врач-хирург.
Но он никогда не говорил этого, не давил на меня, а я вот, пожалуйста... Он молчаливее меня, интеллигентнее меня. Я хоть и косвенно, а давлю на своих детей.
Но может, он выбрал за меня самим фактом своего существования. Я жил в этой атмосфере, купался в его телефонных переговорах с больницей, с больными, переживал его ночные отъезды и приезды, смотрел, как отмывают кровь с его одежды. На моих глазах проходила тяжелая жизнь. Жизнь тяжелая, но в чем-то завидно безмятежная. Меня к ней тянуло.
Я всего этого не в состоянии передать, не сумею, я могу сейчас лишь порассуждать. Ведь и я живу так, озабоченный этой странной беззаботностью уже более двадцати лет.
Когда об этом говоришь, а на тебя смотрят, невольно становишься самодовольным и самоуверенным, начинаешь придавать самому себе значение, которого не имеешь на самом деле.
Поэтому я пишу. Один на один с собой. Пытаюсь быть искренним и правдивым. Ведь я думаю не только о больных, но и о будущем своих детей, хочу, чтобы в конце дней своих они не маялись напрасно проведенным временем.
Легко говорить!
Есть много прекрасных определений и прилагательных, но определения (как части предложения) очень неточны и опасны.
Можно услышать, что мы представители «самой гуманной профессии», что мы призваны «помогать людям в дни тяжких страданий», что нет ничего «благороднее и почетнее», надо только хотеть «помогать людям».
Я сейчас не понимаю уже, что значит «самое гуманное».
А разве мастер по лифтам, который помогает больным людям ходить на работу, к врачу, в гости, возвращаться домой, — меньше заслуживает этого определения?
«Самое»!
А милиционер, стоящий в сутолоке машинных пересечений, по существу, спасающий сотни людей от неминуемых столкновений...
Строитель, дающий крышу...
Учитель, дающий знания...
Воспитатель детского сада...
«Самое»!
Так ведь все профессии, все дела должны быть гуманны. Иначе зачем они человечеству?
А «самое»... С гуманностью, как и со всем прочим: не может быть гуманности больше или меньше — либо она есть, либо нет. И все.
Когда помогаешь всем больным, всем взбирающимся наверх, всем едущим, всем двигающимся — хорошо, но мало. Работа Врача прекрасна тем, что каждый раз, глаз в глаз, ты помогаешь одному конкретному человеку, а не стараешься излечить все больное человечество, целый сонм больных. Вылечи одного. Потом другого. Тогда ты Врач.
Однажды я разговаривал с десятиклассницей. Она мне сказала, что любит музыку, пение, что все говорят о ее вокальных способностях, но сама она считает своим долгом идти в медицину, так как большинство девочек в школе близоруки, ходят в очках и, по ее мнению, врачи этим мало занимаются. Она пойдет в мединститут, чтобы заняться близорукостью. Будет лечить, а не петь.
Прекрасная милая девочка! Не надо наступать на горло даже собственной песне. Уж если человек нашел свою песню, дай ей дышать: это такая радость — человек, нашедший свою песню!
Прекрасная девочка хочет помочь близоруким, хочет помочь людям. Я не думаю, чтобы этого было достаточно для становления прекрасного человека в прекрасного врача.
Своя песня помогает окружающим.
Формально я сейчас скажу нечто кощунственное... но не надо опровергать с ходу, не надо рубить сплеча...
Думать надо прежде всего о себе — подождите, не возражайте...
Думать о себе, чтобы работа твоя, дело твое нравилось, полюбилось прежде всего тебе. Работа для собственного удовольствия — продуктивнее.
Плохая, нелюбимая работа лишает безмятежности духа, мешает жить, лечить, любить, думать. Это пустое переливание сил. Выливание своих. А до больного они не доходят.
Много в моих словах цветистого резонерства и нудноватой дидактики. Но коль скоро я взялся за самообъяснение, самокопание в своем самоописании, то выдержу стиль этого жанра до конца. Стараюсь, чтоб резонерство и дидактика не перешли в демагогию. Стараюсь.
Есть одна опасность в нашей работе. Работа наша, работа хирурга, красивая, романтичная, так сказать, «по локоть в крови». Эдакий спаситель. А где есть кровь, даже когда свою переливаешь больному, всегда чудится романтика. А романтика тоже опасна — она может прикрыть пустоту.
Хирургическая работа кажется тяжелым трудом, трудом созидающим (реконструирующим саму природу), трудом, не дающим покоя ни в работе ни в отдыхе, постоянным переливанием сил.
Но наша работа одновременно и одна из самых легких работ: легкость в том, что не внутренняя потребность может толкнуть на действие, даже (пусть мне простит читатель) на подвиг, а внешние обстоятельства. Когда это поймешь, тогда не страшно, тогда можно выбирать себе путь.
К сожалению, чтобы понять, надо поработать.
Я не написал всего, не написал многого, но я написал, как и хотел, про трудное в нашем деле. Я старался ничего не утаить. Старался написать откровенно и честно.
Я мог бы описать и только счастливые, и удачные, и курьезные случаи и ситуации нашей жизни, но почему-то лучше помнится тяжелое.
У меня не было свободы выбора — так помнится. Со свободой выбора я бы и не справился... Это всегда самое трудное. У хирурга редко бывает свобода выбора: делай что нужно, в пределах максимума своих возможностей, своего умения.
Будь здоров (лат.).
Моя вина (лат.).
