Так и есть, дачнице лет сорок… Среди бела дня. Идет по дороге прямо мне навстречу. Я слегка напрягся. (Остаточное чувство.) Но ведь прошла уже неделя… Я к этому времени ее вполне вычислил. По расположению дачи… По времени приезда… По расспросам тех и других соседей я уже знал, что это она и есть – моя ночная фурия. (Но она-то меня не знала!)
– Добрый день, – сказала.
Я смолчал. Я был в некоем ознобце. Боясь подать голос и быть узнанным на слух.
– Добрый день, – повторила громче. Крепкий московский бабец.
Она так и прошла мимо, решив, что встретившийся ей старикан из аборигенов скорее всего с придурью. Шла она в наш магазинчик.
А я брел все еще в ознобце. Она не уйдет из моей памяти так скоро. Предприимчивая!.. В голове не укладывалось, как она замысливала ту нашу ночь. Я не верил в коварство… Это у нее просто от страха. Мой стариковский опыт говорил мне, что опасные женщины – это только так – только для контраста… для курьеза… И что все эти коварные женщины, сбившиеся в кучку, сидят в мешке у Агаты Кристи.
Она так мало дала мне тогда. Сладкие полчаса… Трепетные – скорее всего от страха.
Моя отравительница (я так и звал ее Агатой) прожила у нас до самого конца лета. Из-за поселковской нашей тьмы она не съехала, не сбежала. Отважная!.. Я при встрече с ней так и не здоровался, пряча голос. На всякий случай… Я все надеялся прослышать, что в отместку за меня ее хотя бы разок по-настоящему обокрали. Увы.
А тогда я лежал в постели у себя дома. И тихо болел, перемогал остаточное отравление.
Почесывая башку, я вдруг обнаруживал там струйку крови на самом затылке. Уже ссохшуюся… Уже не струйку, а струп. Комком в волосах… Это я тогда так упал. Так грохнулся. У калитки…
В шаге от меня сидел Петр Иваныч и уговаривал съесть каши, пока горячая. Ну, не горячая, но хоть теплая… Пропадет же каша, Петрович. Холодную есть не станешь.
– Завтра съем.
– Завтра я тебе свежую сварганю.
– Завтра я сам встану.
Я все-таки сел к каше поближе. И волевым усилием ее съел.
Петр Иваныч задул мои свечки и ушел. Петр Иваныч, конечно, правильный друг. Дружок незабвенный. Но, когда валяешься с вялым недугом, хочется женской заботы. А Лидуси все не было. Ласки хотелось. Любви.
А Олежка в это время, выхватив девчонку из ее теплой постели, понес… Но понес ее не в свою постель, а к окну. Олежка как бы бросился к тому окну – на звук… С девчонкой на руках… В темноте ее квартиры… За окном ревели танки. Только танки могли так реветь и лязгать гусеницами. А летние окна открыты.
Всё хорошо. Когда он подбежал к окну, девчонка даже не пискнула. Она в своей квартире вряд ли много сейчас, среди ночи, соображала… Однако звук уходил. Лязг танковых гусениц об асфальт куда-то исчезал. С каждой секундой… Звук словно прятался за окнами… И тогда бывший солдат забегал туда-сюда с своей нетяжелой ношей на руках (легкая! тоненькая!). Он бросался по квартире из комнаты в комнату – от окна к окну… Чтобы слышать. Чтобы поймать звук… Это было какое-то сумасшествие. Он в тот миг одурел, это ясно.
Похоже, танки повернули за угол дома. На ночной московской улице танки сделали поворот… Куда же ему теперь? На лестничную клетку?.. Девчонка у него на руках стала совсем как кукла… От всех этих пробежек и перебежек! В раздерганной пижамке… Вся помятая… И непонимающая… Зачем, мол, эта беготня?..
Немного очумевшая и давно уже готовая к любви, она подумала вдруг, что ему мешает шум, грохот.
– Давай закроем… Закроем окна! – не то вскрикнула, не то пискнула.
Она, кажется, хотела ему помочь… Где ей, сопливой, было понять, что он как раз и бегал за шумом и грохотом.
В слабое оправдание (хотя кому оно нужно), Олежка подумал, что он не струсил и все-таки поднялся сюда, к ней. Ведь мог запросто расстаться… У дверей… Ведь всё было ясно. Ведь уже заметно – по пути сюда – не он на нее, она на него бросалась.
Это ее лихорадило, да еще как! Начинал-то ласку, конечно, он… Но как только Олежка медлил, едва чуть тормознул, она распалялась. Видно, пришло ее время. Молодая, малоопытная, изголодавшаяся… Даже в чужом подъезде… Она, кажется, была готова… На его счастье, им мешали. То хлопнет дверь в парадном… Оглушительный звук… То медленно скрипел подкрадывающийся лифт. Парочке приходилось, прервавшись, подыматься этажом выше.
Чего он хотел, если он не мог?.. Когда бродили полутемной московской улицей, она уже первая сворачивала в подъезды. Всегда в добротные, в ухоженные жилые подъезды. Вроде бы посмотреть… Он не знал, как прервать… Она сама прижималась к нему сразу. Уже не ждала подсказа… Темнота углов тотчас развязывала ей язык. А вот чужие шаги тотчас заставляли смолкнуть… Она сказала, что ей всегда нравилось имя Олег… Ей нравилось, что он высокий… Ей даже нравилось, что он был солдатом. «Хочет. Ах, как хочет», – думал парень в нешуточном испуге. Не рассчитал он ее темперамент… Промах! Настоящий промах!
Он обрывал ее жаркую ласку – мол, кто-то идет… Шаги… И тогда она тянула его на этаж выше… И еще выше… Она не понимала, почему рука солдата… хотя бы рука… останавливается на полпути. Как будто обжигается… Невольно сама делала резкие девичьи движения его руке и его пальцам навстречу. Он приукрасил свою солдатчину – мол, был в разведке. Рука разведчика привыкла, мол, к осторожности. (Эх, как бы он сам посмеялся сейчас, поерничал… Насчет руки разведчика… Дурацкое оправдание!) Но девчонка уже очумела. Уже не до юмора… Уже не могла говорить ни о чем стороннем. Миг развязки надвигался.
Они забрались на самый верх – девятый или десятый этаж… Никого… И тут должна была наконец обнаружиться постыдная слабость бывшего разведчика. Всякие слова будут плохи. Он сам себя загнал в угол… Вся надежда, что она все-таки юна и постесняется. Все-таки в подъезде…
Он и правда был в разведке, но там его забраковали. Не подошел он. Выгнали его. Назад в окопы, так шутили… Но ведь и в окопах жизнь… Но ведь многих забраковали… Но ведь сколько-то он в разведке побыл. Все-таки был… Это он говорил (мысленно) сам себе в утешение. Ожидая, что и тут, на последнем этаже, развязкой будет не полный стыд, а лишь некое изгнание в окопы… И пусть.
– Кто-то здесь есть, – сказал Олежка ей вдруг, инстинктом ища себе выход. Ища отступление.
– Нет. Никого.
– Есть, есть…
И он спешно отстранил ее… Всё-таки… Всё-таки нам, мол, и тут помешали. Ложь или не ложь, ему уже было все равно.
Оказалось, не ложь. Когда вызванный Олежкой лифт подъехал, чуть посветлело. Кабина лифта осветила часть лестничной клетки. И угол… И в углу – собака на коврике. Сука с тремя щенятами… Даже четверо. Сосунки спали.
Собака спокойно смотрела на парочку, едва шевеля хвостом. «Вы мне не мешали», – говорили ее глаза.
Олежка и очумевшая девчонка машинально вошли в лифт. Собака смотрела им вслед: «И я бы вам не помешала».
Они сменили парадное. Потом сменили улицу на переулок… Устали… Несмотря на изнеможение, она хотела. Он это чувствовал. Ее била мелкая-мелкая дрожь невезения. Дрожь неудачницы… Он подергал ее за острый носик… Эй!.. Она охотно засмеялась. Она не хотела расстаться. Ей все в нем нравилось. И особенно почему-то имя.
– Олег, – повторяла она. – Олег.
– Родители уехали на юг, – выговорила она шепотом, и с внезапной остротой он понял, что мужчину она ведет к себе впервые.
Для нее (по молодости) это был жуткий риск. Но и для него риск… Как он там отвертится? Если в постели?..
Сексуальный опыт у нее наверняка уже был. Несомненно был, она даже намекнула… Студентка второго курса, а не первого… Но зато мужчина в ее комнате впервые. И Олежке хотелось побыть там. Он не стал прощаться у их подъезда (был шанс уйти) – он не слинял и не дал деру, потому что… потому что хотел чаю… попить чаю, отделавшись малым. И еще потому, что она, Маша, малоопытная, и можно будет опять как-нибудь не дать себя раскусить… задурить ей голову.
Чай… Без спиртного… Они говорили о том о сем. Тьма за окном сгустилась. А время вдруг ушло. Шумное московское метро уже стихло. Расслабилось под землей на всю ночь… Так что Олежка остался здесь… Его манило ее тело. Он поддался… Еще не вполне женское тело, но уже не девчоночье.
В другой комнате она стелила ему постель.
После чая, возле столика, Олежка ее тискал, и Маша сбивчиво бормотала – мол, здесь ей неловко… квартира… как бы родители в эту минуту тоже здесь… Это не был отказ. Он бы почувствовал. Это был сумбур сопротивления… Имитация робкого сопротивления. Она бы сдалась там же. У этого же чайного столика. На полу.
А теперь она стелила ему постель. Стояла над постелью согнувшись, выпятив угловатый зад. А Олежка, подойдя, смотрел… Коснулся ее… Она как бы не замечала скользящих по ее телу его рук. Он стоял сзади и, согнувшуюся над простынями, легонько трогал ее за бедра. И прислушивался к себе… А вдруг?
– Спокойной ночи, – сказала. И хотела уйти в свою комнату.
