Но она — приближалась.
К вечеру я сидел и писал актрисе очередное письмо, которые она настойчиво требовала в своих посланиях.
«Дорогая Иска!
Хочу начать со стихотворения Бальмонта, которое Мандельштам, к сожалению, раскритиковал абсолютно в статье „О собеседнике“. Но их „партия“ (или шарашка) Анна, Боря, Марина и Осип вообще никого не признавали, кроме акмеистов. А жаль.
Итак:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих,
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко. Видите, плыву.
И зову мечтателей… Вас я не зову!
Мое любимое стихотворение когда-то…»
Так продолжалось пару месяцев, и я предложил это назвать:
«Переписка Актрисы и Писателя».
(Попытка интимной прозы.)
Пару раз я звонил ей поздно вечером, но никто не брал трубку. Видимо, спектакли. Но они кончались к десяти…
Актриса прилетела 15 июля в безумно жаркий день. Выглядела она ужасно, в укороченных расклешенных брюках, ядовитого цвета салатной майке. Несвежая помада на изломанных губах. И большой красный прыщ в середине щеки. Я вообще ненавижу прыщи… Органически.
— Что с вами случилось? — не удержался я.
— А что такое, Алешенька?
— Вы странно выглядите…
— Это вместо поцелуя?
Я едва успел уклониться от ее губ, она попала мне в щеку.
У нее была с собой одна сумка.
— А где ваши вещи?
— Это все.
— А что вы будете носить полтора месяца?
— Что-нибудь.
Меня начало раздражать ее безразличие. Ко всему и ко всем.
Потом, только позже, до меня дошло, почему она приехала без вещей…
— Так вы как-нибудь объясните мне ваш вид?
— Была трудная неделя перед отъездом. Надо было сдать квартиру на лето. Я жила у родителей, почти не спала. Волновалась. Последние спектакли.
Я не мог оторвать глаз от прыща. Он давил на меня.
— Вы не переживайте, Алеша, я приведу себя в порядок.
Нас ждала машина и мой шофер, который работал у меня в компании. В это время я не имел собственной машины. «Пиявка» своровала «Ягуар», нелегально подделав документы.
Гори всё пропадом — всё горело.
Я бросил ее сумку в багажник и сел рядом на заднее сиденье. Она хотела обнять меня, но я сделал вид, что неудобно перед шофером.
— Куда, гражданин начальник? — спросил он.
— На Риверсайд. Вас ждет с приемом подруга.
— Да?! Я так рада, что увижу ее.
«И я тоже», — сказал я про себя. Отпуская машину у подъезда.
Марианна — Таина подруга детства. Слегка крупноватая, как лось, полуяркая-полубесцветная блондинка, накрывает на стол. Приехали пара Таиных родственниц. Обед плохой, еда невкусная, я томлюсь духотой и разговором. И если в её первый приезд я не мог дождаться, когда она от подруги приедет ко мне, то сейчас я отдал бы все, лишь бы она осталась у подруги.
Я сидел, отчаянно скучая, и вдруг вспомнил день рождения Аввакума. Его жену.
Юлино лицо мне нравится — в нем есть русская утомленность. Таино лицо мне не нравилось, необходимо было, чтобы она все время говорила обо мне или о книгах. Чтобы я мог терпеть ее лицо и забывать, как оно выглядит.
— Тая, вы хотите остаться у Марианны? — спрашиваю я на всякий случай. — Вы целый год не виделись…
— Нет, Алешенька, мы с ней встретимся завтра. Я хочу жить у вас.
Мы распрощались, и я поймал «желтое» такси. Они все желтые — в Нью-Йорке. Таин прыщ был — красный.
Она раскрыла свою сумку и достала мне малюсенький томик стихов Ходасевича. Самый маленький, который я видел. Я не возражал, я понимал, что Ходасевич мне будет стоить полтора месяца жизни.
— Где все ваши вещи, что вы приобрели прошлым летом?
— О, кое-что продала. Я не думала, что они мне здесь понадобятся.
Я не знал, что подарки можно продавать…
— А в чем вы собираетесь ходить в театры, балеты, бары? Я подготовил для вас небольшую программу…
— Мой милый, спасибо большое. Я завтра же с Марианной что-нибудь куплю.
Она начала раздеваться, чтобы принять душ. Мы должны были лечь в одну кровать. Я погасил свет, понимая, что неминуемое не избежать.
Жара не спала даже к утру. Было влажно и душно. Вообще в Нью-Йорке в июле и августе можно стреляться в висок — от жары.
Теперь я разглядел ее. Я заметил все: спущенные седлом груди, выпирающие косточки больших пальцев ног, дряблый зад. И так далее, и тому подобное. Теперь начинало раздражать все: ее трусы, падающие с без-бедер, плоские ляжки — сзади, выгнутые пальцы ног, обвисшие, хотя и большие, груди. А ведь не рожала…
Я знал, что мне нужно напиться, чтобы начать ее воспринимать. Я понимал, что она гостья, что я должен, но я не мог ничего с собой поделать: меня тошнило от клубничного прыща.
Вечером мы напивались в баре, где меня хорошо знали, и ели какие-то морские изыски. Расплачивался кредитной карточкой, зная, что к осени ее потеряю. У меня было в запасе пять недель…
После пятого бокала замороженной водки я оседлал себя и спросил вежливо:
— Тая, что бы вы хотели посмотреть в этот приезд?
— С вами — все что угодно, Алеша.
Я, пересилив себя, поцеловал ее руку. Хотя руки у нее были красивые и шея. Но что я могу поделать, если мне не нравится несовершенство. Что?..
Я водил ее в театры, мюзиклы, шоу. Каждый вечер мы заканчивали в баре. Она пила свой джин, я — водку.
Я повел ее показать, где жила Мэрилин Монро в Нью-Йорке, когда училась в актерской студии Ли Страсберга. Место называлось Sutton Place, дом номер тринадцать. Потом мы возвращались с Ист-Сайд на Вест-Сайд через Центральный парк. Мы шли, наверно, часа три. Когда же пришли в мою бродвейскую квартиру и она сняла облегченно туфли — пятки ее были сбиты в кровь. Она ни разу не пожаловалась. А все время улыбалась.
Так дальше продолжаться не могло, и на седьмой день она собрала вещи и переехала к Марианне, приревновав меня к какой-то мулатке в баре. Мулатка действительно была классная. А так как я занимался портретной фотографией, то разглядывал пристально ее лицо. И собирался предложить ей свою визитную карточку, когда Тая выйдет в туалет.
Вообще Тая была патологически ревнива, о чем я не знал. Все это было связано с папой… молодыми поклонницами, студентками училища, ожидающей ночами мамой… И так далее.
Прошел день, прошло два — Тая не звонила. Но позвонила мулатка, которой я сбросил-таки свою карточку.
Мне надо было передать Джорджу кучу всяких заказов, нужно было уточнить размеры, и я набрал имперский телефон.
— Американскому писателю Сирину — привет!
Он дополнил нескончаемый список поручений и сказал:
— Я уже как неделю не говорил с Таей. Не знаешь, где она?
Я промолчал.
— Мы только с ней и говорим о тебе, какой ты талантливый и какой хороший. Вместо того, чтобы говорить о нас. Не знаю только, даст или не даст? Она баба необычная. Но Фучеку дает — я узнавал в театре.
Меня как будто кипятком ошпарили. А потом — ледяной водой окатили.
Я задохнулся. Так вот откуда главные роли. У моей «наездницы»…
— А как ты думаешь?
— Что думаю? — не понял я.
— Даст мне или не даст?
— Трудно сказать. Я не она.
По-моему, он не соображал или не думал, когда спрашивал. Или — всё прекрасно соображал…
— С кем еще можно в Империи в семь утра беседовать, как не с Таей? Вся богема спит до двенадцати.
Я повесил трубку, попрощавшись. Ай да Тая… Шкатулка артистическая — с сюрпризом.
Ровно на пятый день (после «разрыва») у меня из канала опять потянулись нити.
— Ну, ты уже сам знаешь свой диагноз, — сказал уролог, — трихомоноз.
— Не может быть! — искренне, наивно, не веря, воскликнул я.
— Свежий — можешь посмотреть под микроскопом сам.
Я посмотрел. Их было много. На челне.
— Должен будешь пропить флагил вместе со своей партнершей, только одновременно.
— У меня нет партнерши.
— Назови ее, как угодно, суфлерша. Но кто-то наградил тебя. Да или нет? Назови ее Прекрасной Дамой.
Мне понравилось чувство юмора уролога.
— И найди себе суфлершу поприличней!..
Да уж куда приличней…
Две недельных дозы, для двоих, стоили 125 долларов. Карточка опять спасла — в аптеке.
Тая сидит напротив меня за столом — в ее больших глазах стоят слезы.
— Алешенька, я клянусь вам всем святым, я ни с кем не была. Я вас умоляю, поверьте мне. Я вам никогда не изменяла.
Эту неделю Тая живет у меня, и в завтраки, ланчи и обеды мы принимаем вместе таблетки. «Одновременно». Как и наказал врач. Почти что современная идиллия. Шекспир, помноженный на Шоу.
