— Я слушаю, — напомнил Свиридов.
— У тебя покурить нет? Косячок?
— Нет.
— Да не бзди, я не сдам, — широко улыбнулся Рома.
— Правда нет. — В последнее время Свиридов разучился поддерживать шутки.
— Хер с тобой, обойдусь. Слышь, Свиридов. Я тебе скажу сейчас вещь, которую говорить не имею права.
Он опять замолчал. Свиридов стоял у двери кухни, Гаранин сидел на табуретке. Гаранин смотрел все требовательней, снизу вверх, как следователь на картине «Допрос коммунистов».
— Знаешь, Ром, — сказал Свиридов, — я уже привык, что сейчас никто ничего не имеет права говорить. Все, кто говорят, делают большое одолжение. Я оценил.
Гаранин хлопнул себя по колену и расхохотался.
— Ладно, ладно. Хотел сделать обстановку, не вышло. Никакой тайны, Серый. Ни-ка-кой. Ты сейчас уссышься.
— Уже, — без улыбки сказал Свиридов.
— Ну гляди. Мне вообще довольно стыдно. Я бы еще время потянул, понимаешь? Потому что я тебе скажу, и ты будешь жестоко разочарован. Жес-то-ко.
— Хорошо, давай.
— Дело в том, — сказал Рома и замолк в третий раз. Свиридов не тормошил его больше. — Дело в том, что вот представь такую вещь. Представь себе, что ты пошел, я не знаю, поехал, или к тебе пошла… что у тебя, короче, девушка. И у вас первый раз. И девушка пошла в уборную и пукнула. И ты услышал, как она пукнула: тпррумпф! — Он изобразил девушкину оплошность, девичью неприятность, детскую неожиданность. — Ты можешь сколько угодно делать вид и вообще. Но можно ли тебя теперь вычеркнуть из списка людей, которые слышали, как эта девушка пукает?
Свиридов насторожился. Рома был пьяней, чем ему показалось. Логика его была извилиста. Что я мог такого видеть и слышать, такого сверхтайного, полуприличного? Наверняка что-то про кого-то ляпнул, выдумал и ляпнул, как про эту обосравшуюся с медвежонком, но ведь список начался до того!
— Нет, — сказал он осторожно. — Вычеркнуть меня из этого списка нельзя.
— Ну! — сказал Рома и протянул ему руку. — Вот ты все и понял.
— Ничего не понял, — честно сказал Свиридов, пожимая гаранинскую пятерню.
— Ты посмотрел «Команду», — назидательно сказал Гаранин. — Можно ли тебя вычеркнуть из списка людей, посмотревших «Команду»? Нет, это несмываемо. Ты с этим помрешь, и на могиле твоей будет написано: здесь лежит Сергей Свиридов, посмотревший «Команду». Это все, что я имел вам сказать, мой маленький друг, мое кисо.
— Ром, не смешно. Я был у Чумаковой, у которой мужа взяли. Ты не представляешь, в каком она состоянии.
— Тьфу, черт. — Рома встал и налил себе воды из-под крана. — Что я, не знаю? Я потому и приехал. Серый, вот матерью тебе клянусь, это ни при чем совершенно.
— г Да, да. Ты сейчас скажешь, что это совпадение и что он в списке случайно.
— Да нет же, твою мать! Ни хера не случайно! — заорал Рома. Привык орать там у себя на Николиной горе, участок в гектар, сколько ни ори — соседей не перебудишь. — Они не знают, что делать, ты понимаешь, нет? Они ничего больше не умеют, кроме как брать. У них есть список, и они мастерятся кто во что горазд. Спускают на таможню — проверяет таможня. Сообщают на работу — одного из одной конторы выгоняют, другого в другом месте повышают. Этого идиота вообще берут. А другие делают диспансеризацию, потому что умеют только делать ди-сран-спан-снаб-спам-сериализацию… стерилизацию… блядь, нельзя столько пить. Ты понимаешь, такое чувство, что они только и ждали списка, чтобы начать действовать… чтобы делать то единственное, что умеют. Вот вообрази. — Ему явилась очередная метафора. — Вообрази, есть мужик и медведь. Деревянный деревенский идиотский тупой дурацкий прибор. Русский народный. Через него при определенных обстоятельствах течет вода, и мужик и медведь, приделанные к колесу, забивают гвоздь или болт или что они там на что забивают. Причем никакого гвоздя нет, у нас деревянное зодчество без единого гвоздя. Потом вода перестает течь, и все замирает, и никто ничего не предпринимает. Но потом вода опять начинает течь, так?! И мужик и медведь опять забивают гвоздь! Мужик и медведь не способны делать ничего другого! Что ж они, виноваты? Ну, виноваты. Но вообще нельзя же не пустить воду.
Он налил еще кружку, единым духом опорожнил ее, бросил в раковину и провел по лицу мокрой рукой.
— Серый, — сказал он вполне трезво. — Сосредоточься, так? Ты хорошо помнишь, как ходил на «Команду»?
— Хорошо.
— Помнишь, там стояла рамка?
— Да.
— И всех переписывали.
— Да.
— Там вас было триста человек. Они вас всех переписали. И все.
— Господи, — сказал ошеломленный Свиридов. — Но зачем?
— Таргет-гру-у-уппа! — ликующе протянул Рома. — Прикинь, они дали мне деньги на картину. Фонд народного кинематографа. Это их контора, они через нее крышуют и финансируют всякие свои проекты. Но они же не просто так дают бабки, так? Они, конечно, шестнадцать пишут, восемь в уме. Восемь они пилят, так? Но восемь дают. Я за восемь снимаю «Команду», кручусь, хуё-моё. Но им желательно видеть результат, ты понимаешь? Они спонсорнули патриотичное кино и хотят теперь видеть, как оно подействовало. Их интересует откат, отдача. Сколько призывников изъявило желание пойти и послужить Отечеству? Сколько выполнило демографическую программу и родило в первый же год? Сколько записалось в добровольные осведомители, которых каждый день приглашают на всех эскалаторах? Ну? Они составили список людей, посмотревших «Команду» в первую неделю. Сделали случайную выборку человек на триста — у вас там еще записались не все. Передали его по месту жительства, распространили на таможни, в почтовые отделения, на рабочие места. Они стали наблюдать, как искусство действует на жизнь, потому что вложили в искусство восемь зеленых лимонов. Это они изучили маркетинг, прикинь. Изучили маркетинг, выбрали сто восемьдесят человек из трехсот и стали по ним изучать, как патриотическое кино формирует им страну. Теперь понял?
— Нет, — еле выговорил Свиридов. — Не может быть, бред. Почему тогда взяли Чумакова?
— Ну а что они еще могут?! — завопил Рома. — Чего ты такой, блядь, тупой?! Они же не доложили там внизу, что это за список. У них же на всех уровнях долбаная секретность. Они спустили список и велели смотреть. А дальше кто во что горазд: ты не знаешь, как понравиться начальству? Один, чтобы ему понравиться, всех сажает, другой всех увольняет, третий устраивает гуманитарную помощь. Четвертый вообще приглашает всех по списку на встречу ветеранов спецслужб, думая, что это список на аккредитацию. И ни одна рука не знает, что делает другая. Ты допер?
— Идиотизм, — сказал Свиридов.
— Ну а чего ты хотел? Ты пойми: они все только и ждали, пока спустят список! И им совершенно неважно, список чего! Они же со скуки выли, прикинь. Сколько можно брать физиков за дружбу с китайцами?! А тут мы имеем большое благодатное поле. У нас есть сто восемьдесят человек непонятного назначения в оперативной разработке. Даже вот, видишь, медосмотр. Это, наверное, кто-то решил, что вы опергруппа, стал с вами заниматься физкультурой… — Рома беззвучно засмеялся, запрокинув лысую голову. — Блядь. Прости меня, Серый. Я не должен был тебя звать. Я ни хера не знал, что они вас всех перепишут. Если бы я знал, что они из-за этого пиленого бюджета будут контролировать, как моя картина действует на людей…
— Ну и как она действует? — поинтересовался Свиридов.
— Херово действует! — рявкнул Рома. — Практически никак. А ведь я тебе, Серый, честно скажу, что это не самая плохая картина. Я бы даже сказал, что процентов на семьдесят она хорошая. Дядя мой говорил, что если картина удалась процентов на двадцать, то это большая художественная удача. Так вот, для такого говна, как я, это охеренная художественная удача. Звезды ли так сошлись, хуё-моё, но это кино. А вы все, еб твою мать, вместо того чтобы вести себя как люди, как эти, блядь, дети, которых послали умирать… вы все боитесь неизвестно чего, вы обоссались уже с ног до головы, вы ссыте всеми частями тела! Вы могли сказать, как Федя Смурной: «Смерть придет — меня не будет!», и пойти брать высоту. Но из вас никто ни хера не сказал, вы тоже умеете только ссать, и это не моя, блядь, режиссерская недоработка, а ваша блядская привычка…
О своей картине Рома мог говорить только серьезно. Кажется, он верил, что движет мирами, и идея списка почти наверняка была его собственная.
— Ну спасибо, — выдавил Свиридов.
— Кушай на здоровье, — бросил Рома.
Некоторое время они молчали, глядя друг на друга. Свиридов вдруг почувствовал тайное преимущество перед Ромой, чуть ли не моральную правоту — казалось, он давно забыл это чувство, и возвращение его было сладостно.
— И что с нами теперь будет? — спросил он наконец, не придумав ничего умней.
— Вопрос «что будет?», — сказал Рома, ухмыляясь, — мы всей страной можем теперь засунуть в жопу. Понятно только, что будет херово, причем и вам, и нам. Но понять, как именно будет херово, не может на данный момент никто, включая самого-самого. Могу тебе в утешение сказать, что через двадцать лет… ну тридцать… все вы будете занесены в другой список, типа отважные сопротивленцы или героические жертвы, это я не знаю. Поскольку некоторые к тому времени вымрут сами собой, можно будет списать как жертв. Но ты доживешь, тебе дадут снимать все что хочешь, ты к тому времени от страху будешь в глубоком маразме и снимешь такое говно, что народ окончательно убедится в правильности вашего загнобления. Это устраивает?
