Мари по-прежнему смотрела в телевизор и мастерила шляпки. Потом я услышал, как она его выключила, погасила свет на кухне и вошла в спальню, миновала кровать, не заметив меня, и упылила прямиком в нужник. Просидела там некоторое время, а потом я полюбовался, как она скидывает одежу и влатывается в здоровенную розовую ночнушку. Она поебошилась немножко со своей физиономией, махнула рукой, нацепила пару бигудей, развернулась, направилась к постели и увидела меня.
— Господи, Чарли, ты не в ту постель попал.
— Ага.
— Послушай, голубчик, я — не такая женщина.
— Ой, кончай базар и заваливайся!
Она завалилась. Боже мой, одно мясо. Вообще-то я немного испугался. Что же делать со всем этим хозяйством? Так, я в ловушке. Вся постель со стороны Мари просела.
— Послушай, Чарли…
Я схватил ее за голову, развернул к себе, мне показалось, что она плачет, но губы мои накрыли ее рот. Мы поцеловались. Черт возьми, хуй у меня затвердел. Боже милостивый. Что ж это такое?
— Чарли, — сказала она, — вовсе не нужно…
Я взял ее за руку и обхватил ею свой хуй.
— Ох черт, — вымолвила она. — Ох черт!
Тут уже она поцеловала меня, взасос. Язычок у нее оказался небольшой — хоть что-то маленькое, — и он трепетал туда-сюда, довольно-таки слюняво и страстно. Я отстранился.
— Что такое?
— Ща, погоди.
Я дотянулся до бутылки, долго и хорошо приложился, поставил ее на место, а затем подлез и приподнял эту огромную розовую ночнушку. Немного помацал и уж не знаю, что именно нащупал, но мне показалось — то, что надо, хоть и очень маленькое, но в нужном месте. Да, то была ее пизда. Я ткнулся в нее краником. Затем дотянулась она и направила меня куда надо. Еще одно чудо. Штука эта оказалась тугой. Чуть шкуру с меня не содрала. Мы заработали. Мне хотелось поскакать подольше, но плевать. Она имела меня. Лучшая ебка в жизни. Я стонал и верещал, потом кончил, скатился. Невероятно. Когда она вернулась из ванной, мы немного поговорили, потом Мари заснула. Но она храпела. Поэтому пришлось ретироваться к себе на кровать. И проснулся я только наутро, когда она уходила на работу.
— Пора бежать, Чарли, — сказала она.
— Конечно, крошка.
Как только она ушла, я сходил на кухню и выпил стакан воды. Она оставила сумочку. Десять долларов. Я не взял. Вернулся в ванную, хорошенько посрал, уже без паука. Потом принял ванну. Попробовал почистить зубы, слегка сблевнул. Оделся и снова вышел на кухню. Раздобыл кусок бумаги и карандаш.
Мари!
Я люблю тебя. Ты ко мне очень хорошо отнеслась. Но я должен уйти. Даже толком не знаю почему. Спятил, наверное. До свиданья,
Чарли.
Я прислонил записку к телевизору. Мне было нехорошо. Хотелось плакать. Там было так спокойно, как раз то спокойствие, что мне нравилось. Даже печка с холодильником выглядели человечески, то есть — по-хорошему человечески, казалось, у них есть руки, голоса, и они говорят: потусуйся немного, парнишка, здесь хорошо, здесь, может быть, даже очень хорошо. В спальне я нашел остатки квинты. Выпил. Потом в холодильнике отыскал банку пива. Выпил и ее. Потом встал, прогулялся по этому узкому коридору — долго, чуть не сотню ярдов. Дошел до двери и вспомнил, что у меня остался ключ. Вернулся, вложил ключ в записку. Потом снова посмотрел на десятку в кошельке. Оставил ее. Прогулялся еще раз. Дойдя до двери, я уже знал, что, как только ее закрою, обратного пути не будет. Закрыл ее. Окончательно. Вниз по ступенькам. Я снова один, и всем плевать. Пошел на юг, затем свернул направо. Шел себе, шел и вышел из Французского квартала. Пересек Канал-стрит. Прошел несколько кварталов, а потом свернул, миновал еще какую-то улицу и свернул в другую сторону. Я не знал, куда иду. По левую руку оказалось какое-то заведение, в дверях стоял человек, он спросил меня:
— Эй, мужик, работа нужна?
Заглянул я в ту дверь: целые ряды людей выстроились вдоль деревянных столов с молотками в руках, они разбивали какие-то штуки в раковинах, вроде моллюски, они ломали эти раковины и что-то делали с мясом, и там стояла темень; казалось, эти люди лупят по самим себе молотками и выбрасывают то, что от них остается, поэтому я ответил человеку:
— Нет, мне не нужна работа.
Я шел, и солнце светило мне в лицо. Оставалось 74 цента.
Нормальное такое солнышко.
Какой пизды ни пожелаешь…
Гарри и Дьюк. Пузырь примостился между ними в номере дешевого лос-анджелесского гадюшника. Субботний вечер в одном из самых жестоких городов мира. У Гарри лицо было довольно круглое и глупое, выглядывал один лишь кончик носа, а глаза вызывали только ненависть; фактически ненависть с первого взгляда вызывал и сам Гарри, поэтому на него не глядели. Дьюк был помоложе, умел слушать, только слабенькая улыбочка мельтешила на лице, когда слушал. А слушать он любил; люди для него были самым грандиозным развлечением, к тому же за вход денег не брали. Гарри был безработным, а Дьюк работал дворником. Оба сидели и сядут снова. Оба это знали. Какая разница.
Квинту опорожнили уже на треть, а на полу валялись пустые пивные банки. Мужики вертели самокрутки с естественным спокойствием людей, чья жизнь до 35 лет трудна и невозможна, а они до сих пор живы. Они знали, что все вокруг — ведро навоза, но бросать не собирались.
— Видишь, — сказал Гарри, отхлебывая, — я тебя выбрал, чувак. Я могу тебе доверять. У тебя очко не заиграет. Я думаю, потянет у тебя машина. Разделим аккурат напополам.
— Рассказывай, — сказал Дьюк.
— Ты не поверишь.
— Рассказывай.
— Ну что — там лежит золото, прямо на земле, настоящее золото. Надо только выйти и подобрать. Я знаю, что похоже на бредятину, но оно там, я его видел.
— А в чем загвоздка?
— Ну, это армейский артиллерийский полигон. Бомбят весь день, а иногда и ночью, вот в чем загвоздка. Надо не зассать. Но золото — там. Может, его снарядами из земли вывернуло, не знаю. Но по ночам обычно не пуляют.
— Значит, поедем ночью.
— Правильно. И подберем его с земли. Разбогатеем. Какой пизды ни пожелаешь — любая нашей будет. Подумай только — какой ни пожелаешь.
— Неплохо.
— А если начнут пулять, прыгнем в первую же воронку. Туда они по новой целиться не будут. Если собьют мишень, им этого хватит. А если нет — в следующий раз бахнут куда-нибудь еще.
— Логично.
Гарри нацедил немного виски.
— Но есть один прикол.
— Во как?
— Там змеи. Поэтому нужно ехать вдвоем. Я знаю, ты хорошо с оружием. Пока я буду золото собирать, ты постоишь на вассаре, змеям головы поотшибаешь. Там водятся гремучки. Мне кажется, ты как раз подходишь.
— Чего, бля, не попробовать?
Они сидели, пили и курили, обдумывая.
— Столько золота, — промолвил Гарри, — любая пизда.
— Знаешь, — сказал Дьюк, — а может, этими пушками они старый клад разворотили.
— Что б там ни было, золото есть.
Они еще поразмыслили.
— А откуда ты знаешь, — спросил Дьюк, — вдруг ты соберешь все золото, а я тебя там сразу пришью?
— Что ж, придется рискнуть.
— Ты мне доверяешь?
— Я никому не доверяю.
Дьюк открыл еще пива, разлил еще выпивки.
— Бля, значит, на работу в понедельник нет смысла ходить, так?
— Уже нет.
— Я прямо чувствую, как разбогател.
— Я как бы тоже.
— Надо ведь, чтоб человеку какая-нибудь поблажка вышла, — сказал Дьюк, — и тогда к нему начнут относиться как к джентльмену.
— Ну.
— А где это место? — спросил Дьюк.
— Увидишь, когда приедем.
— Делим пополам?
— Делим пополам.
— Ты уже не волнуешься, что я тебя пришью?
— Вот заладил, Дьюк. Ведь и я тебя пришить могу.
— Господи, я об этом не подумал. Но ты ж не будешь в кореша стрелять, правда?
— А мы кореша?
— Н-ну да, я б так сказал, Гарри.
— Там хватит и золота, и пизды на обоих. На всю жизнь втаримся. Никаких судебных приставов. Никакого мытья посуды за гроши, когда подопрет. Бляди с Беверли-Хиллз будут сами за нами гоняться. Всяким хлопотам конец.
— Ты в самом деле думаешь, мы этот шмат оторвем?
— Еще бы.
— А там в самом деле золото есть?
— Слушай, чувак, я же тебе уже сказал.
— Ладно.
Они еще попили и покурили. Не разговаривали. Оба думали о будущем. Стояла жаркая ночь. У некоторых постояльцев двери были распахнуты настежь. Большинство сидело за бутылкой. Мужчины — в одних майках, расслабленные, разбитые, в непонятках. У некоторых даже имелись женщины — не сильно-то и леди, но вино в желудке держать умели.
— Давай-ка еще пузырь возьмем, — сказал Дьюк, — пока не закрылось.
— У меня денег нет.
— Я достану.
— Валяй.
Они поднялись и вышли за дверь. Свернули в коридор и направились к черной лестнице. Винная лавка стояла дальше по переулку и левее. На верхних ступеньках черного хода, загораживая путь, валялся мужик в перепачканной и мятой одежде.
