В другой день ему сказали бы: «Хорэ, Шиш», но этот особенный был день, захотелось полностью услышать, Жилбылсдох почувствовал это и дал добро, да ему самому хотелось.
– Ну, как там дальше-то?
– Спа-си-те-ля, – прочитал Шиш на другом клочке.
– Спасителя! – повторил кто-то с чувством, соглашаясь, и вздохнул.
– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, – скомандовал Жилбылсдох, и кинулись чушки промасленные обрывки и клочки газеты собирать и, как пазл, складывать. Газета оказалась московской, «Столичный молодежник», и на первой ее странице было крупно написано:
«Храм Христа Спасителя построен!»
А внизу – большая фотография самого храма. Разложили ее чушки на пне и нависли сверху, разглядывая и ничего не говоря, хотя многим хотелось что-нибудь такое, хорошее и важное сказать, но услышали вдруг за спиной:
– Блин!
Оглянулись и увидели Почтальона, который к ним идет, костылями своими по воде чертит, как жук-водомер длинными тонкими лапками, то и дело останавливаясь, и все подумали: вот еще одно чудо – после котлеток блинками сейчас полакомимся, забыли, что у Почтальона присказка сперва, а потом сказка, которая на поверку оказывается самой что ни на есть голимой, не всегда приятной правдой.
– В России новый Президент! – выдал Почтальон свою новую правду, чем после почудившихся блинков всех разочаровал, и повалился пухлым своим животом на кучу березового прутка.
– А старый куда делся? – для порядка поинтересовался Жилбылсдох.
Почтальон поднял голову и пожал плечами – редкий случай, когда он чего-то не знал.
– Ну и как его зовут? – продолжал командирствовать Жилбылсдох.
Почтальон хотел сказать, но, видимо, при падении фамилия нового выскочила у него из головы и внутренняя растерянность отразилась на одутловатой роже Почтальона.
– Забыл? – усмехнулся Жил.
– Забыл! – честно признался Почтальон, и все засмеялись, потому что никого здесь и сейчас не интересовало, как зовут нового Президента России.
– А старого как звали? – крикнул Шиш, и все засмеялись, потому как и это сейчас никого не интересовало, и лежащий на животе Почтальон тоже засмеялся и стал карабкаться наверх на запах съеденных котлет.
– Ну! – командирским басом начал Жилбылсдох, но вновь ему пришлось замолчать, потому что затрещал тракторный движок без глушака, отдаленно напоминающий звуки салюта и, как огнями салюта, желтоватым светом фар осветилось сумрачное пространство сарая, двери которого распахнула битой мордой «Беларусь» и остановилась. Встречающие двухтысячный год щурились, прикрывали глаза руками, но не сетовали, а, наоборот, радовались – Колю-Васю ждали, верили, что успеет, помнили про обещанный сюрприз.
– Успел все-таки!
– Как обещал… – не скрывали своего восхищения бывшие обиженные, глядя на сидящего за рулем в шапке набекрень, с папиросиной в углу рта лихого тракториста.
Коля-Вася заглушил мотор, спрыгнул в воду, поднимая брызги и куражась, топнул ногой да притопнул другой, а потом выдернул из-под блестящей, словно кожаной, телогрейки большую красную грелку – ленивую, тяжелую, живую.
– Первач! Две тыщи грамм!
Все только ахнули, только руками развели – сюрприз так сюрприз! Было, конечно, немного досадно, что выпивка подоспела, когда закуска уже съедена, но ничего – в брюхе встретятся.
Главное успеть!
Быстренько обеспечили принимающие емкости, быстренько же их заполнили.
Кто хотел пить самогонку чистой, тот чистую у себя оставлял, а кто разбавлял ее пепси-колой, двухлитровую бутылку которой принес Зина. Торопились, покрикивали друг на дружку, но было как-то очевидно, что, пока Жилбылсдох не скажет своего слова и они не выпьют за старый, Новый год – не начнется.
– За старый я скажу, а за Новый вы потом сами, – совершенно неожиданно начал свой тост бывший бригадир, и большая алюминиевая кружка в его руке дрогнула.
– Это почему? – не поняли бывшие подчиненные.
– Вышло мое время… – пожал плечами Жилбылсдох. – Вон и Президент там у них уже другой, а я все здесь выступаю. – Он потянул носом и скривился – над праздничным новогодним пнем поднималась густая самогонная вонь, перебивающая даже вонь общую. – Не знаю, что и сказать… Может, по другому быть не может? С одной стороны, по уши в дерьме, но зато с Богом! – после чего поднес кружку к губам и медленно с достоинством выпил.
На несколько долгих мгновений в сарае установилась тишина – последние секунды двадцатого века отсчитывали гулкие кадыки: гук-гук-гук… Следом возникли другие звуки – бывшие обиженные крякали, хрюкали, вдыхали, выдыхали, нюхали, плевались, ругались – самогонка оказалась зверски крепкой.
Словно это подтверждая, двое или трое тут же повалились на хрустящий пруток, кто навзничь, кто ничком – всего лишь нескольких секунд не хватило беднягам, чтобы встретить со всем человечеством двадцать первый век.
– Есть! – пронзительно закричал Шиш, который за прошлое пить не стал, потому что тогда не смог бы выпить за будущее – все это время он не сводил взгляда с Жилбылсдоховых часов и был так внимателен и напряжен, что зрачки его скатились к переносице.
Все кинулись к пню, стукаясь лбами, склонились над часами и увидели в заветном окошечке два начинающих отсчет новой жизни нуля.
И тут ветер-ветрила, про который забыли и расслабились, влетел в открытые ворота сарая, подбросил над пнем-колодой промасленные газетные клочки, отшвырнул пустую пластиковую бутылку, прошелся по березовым прутьям, взъерошил, у кого были, на голове волосы, а кому просто дал по мордам, заставляя от неожиданности зажмуриться и открыть, глотая воздух, рот, и, напомнив о себе таким хулиганским способом, исчез в неизвестном направлении.
– Ну всё, началось… – осторожно прошептал Суслик.
– Не боись, может, обойдется, – обнадежил хмелеющий на глазах Гнилов и прокричал, качаясь: – Наливай скорей по второй, а то я сейчас тоже отвалюсь!
Налили скоро и посмотрели с надеждой на Жилбылсдоха, а тот даже не глянул, а только головой мотнул, мол, и не уговаривайте.
– Тада я таду! – выдвинулся вперед Немой. (Тогда я скажу.)
– Не-не-не, только не ты! – испугались все, понимая, что если Немой по такому поводу заговорит, ему всего двадцать первого века не хватит, не остановится, пока не стукнешь его чем-нибудь тяжелым по башке, а этого сейчас не хотелось.
И тут этот маленький, неприметный, неслышный, в 21-м отряде последний, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, поднял свой сделанный из горлышка пластиковой бутылки фужер и проговорил – негромко, но торжественно и очень сердечно:
– С Новым Годом, милостивые государи!
И как-то все вдруг растерялись, не поверили, совсем непросто в такое поверить: вчера – гнойные пидарасы, а сегодня – милостивые государи.
– И милостивые государыни, – сказал Зина и заплакал.
Привет из Израиля!
Шолом, друг!
Ты удивлен – я потрясен, но обо всем по порядку.
Изгнанный из России «правды ради», я пожил сначала в Америке, потом в Германии и, наконец, в Новой Зеландии и нигде не находил себе места, хотя жить там можно везде – тихо, мирно, комфортно.
Оставшихся после твоего процесса денег мне хватало на то, чтобы не только прожить остаток жизни в достатке, но и чтобы купить уважение соседей.
Однако дело в том, что я искал место не для жизни, а для смерти.
Кажется, какая разница, где будут лежать твои гниющие кости, ан нет…
Как гражданин и патриот я хотел упокоиться там, где родился, и с этой целью, сидя в одиночестве в отдельном кабинете ресторана «Распутин», беседуя мысленно с тобой, изливая душу, сунул себе в рот пистолетное дуло, но нажать на курок не успел – там везде видеонаблюдение, даже в отдельных кабинетах.
Прибежали хлопцы, вырвали «волын», набили морду, выбросили на улицу, как последнего босяка.
Тогда я и решил уехать, потому что здесь не только жить не давали, но и умереть спокойно не дадут.
Короче, поступил, как Глинка, – плюнул и уехал.
Подыхать.
Теперь я понимаю, что это была депрессия, тяжелейшая депрессия, разбудившая во мне фамильную склонность к суициду.
Не стану рассказывать, как я впервые оказался в Израиле – стране, к которой, казалось, никогда не питал интереса, как скрытый гомосексуалист, подавляя в себе этот интерес. Да что говорить, ты знаешь, как я относился к государству евреев – примерно так же, как к самим евреям.
Но выйдя из аэропорта на улицу, вдыхая горячий воздух пустыни, глядя на серые холмы, на загорающиеся на темном небе звезды, сказал себе: «Это – мое. Здесь я хочу умереть».
Я не знал еще, что я еврей, что не только мой отец, считавший себя немцем – стопроцентный ашкенази, но и моя мамочка, называвшая себя польской шляхеткой – тоже еврейка. Так что доказывать ничего не пришлось, тем более что очень быстро в местных архивах были найдены доказательства того, что я так тщательно скрывал всю свою жизнь.
