Жизнь, старик, жизнь!
Я приехал сюда умирать, а оказалось – жить.
Каждую ночь я засыпал и просыпался утром с ощущением счастья не оттого, что здесь нет советской власти, а оттого, что я там, где должен быть, я тот, кем являюсь на самом деле. Говоря научным языком, произошла самоидентификация – национальная, культурная, да какая угодно…
Ключик вошел в замочек, и передо мной открылась дверь новой жизни.
В ней сидела в уличном кафе маленькая черноглазая девушка с забавным именем Хава.
Она не знала русского, я ни слова на иврите.
Теперь она моя жена, главная и последняя женщина моей жизни.
Познав ее, девушку, я опустился перед ней на колени и, плача, просил прощения за каждую купленную мной когда-то шлюху, за всех моих Катишек и прочих дур с надутыми губами и накачанными сиськами.
Хава простила…
Сказать по правде, она и сейчас не говорит по-русски, и мои отношения с ивритом пока не складываются, но мы прекрасно понимали и понимаем друг друга. Мы общаемся на языке общих предков, общей крови, общей истории, а если надо поболтать, переходим на английский.
Хава родила мне сына.
Мы назвали его Аарон.
Аарон был старшим братом Моисея, о нем написано в Торе.
Ты удивишься, но я назвал его так в твою честь.
А знаешь, почему?
Потому что Аарон был добрым и кротким и именно эти качества я выделял в тебе и любил.
Пусть мой сын будет таким, как ты, но с более удачной судьбой, и земля предков, земля, по которой ходили Аарон и Моисей, станут ему в том залогом.
Да, кстати, я теперь не Гера, не Герман, а Йогошуа, по-простому – Шуки. Это древнее имя, означающее Б-г – спасение. Я не выбирал – мне дал его раввин, старый мудрый рэбе.
Когда мне перевели, что значит мое новое, точнее мое настоящее имя, я чуть не заплакал, потому что во всей этой истории меня, без сомнения, спас Б-г.
Признаться, я стал думать о нем еще там, в России, в разгар той чудовищной вокруг тебя свистопляски. Когда тебя осудили, я поднял голову к небу и закричал: «Если ты есть, сделай что-нибудь, помоги моему другу! А заодно и мне…»
Тогда я еще называл Б-га Богом, а сейчас только Б-гом. Ты знаешь, мы, евреи, не должны называть его имя, а если не знаешь, то теперь будешь знать.
И Б-г меня услышал, и Б-г мне помог: я обрел Родину, жену, сына, смысл жизни и саму жизнь.
Поистине – Б-г – мое спасение.
И теперь он всякий раз приходит мне на помощь, когда я беру в руки мой верный «Узи», чтобы припугнуть, а то и отогнать этих вонючих арабов. Если ты помнишь, когда-то я ненавидел евреев, но теперь понимаю, что то была не ненависть…
Если бы ты знал, как я ненавижу арабов!
Я мог бы жить в Тель-Авиве, мог бы жить в Иерусалиме, но я живу здесь, в Адей-Аде, на западном берегу реки Иордан, где вокруг – враги.
Я сразу так решил, и Хава мое решение поддержала.
Так я хочу отдать своей родине долг за прожитые вне ее годы моей жизни.
В одной моей руке – Тора, в другой – «Узи», который применял уже не раз.
Мне говорят: «Ты рискуешь».
Я говорю: «Нет. Ведь мое спасение – Б-г».
Кстати, в нашем поселении большинство наших, физики-лирики, одним словом – ботаны, те, кого в России в упор не видел. И все они думают, как я, и живут, как я.
По вечерам мы иногда собираемся вместе, пьем вполне приличное израильское вино, разговариваем.
Никогда не думал, что буду слушать исполняемые под гитару песни про синий троллейбус. Иногда я даже подпеваю…
Теперь о деле, о твоем «Деле». Не знаю, как ты, но я не намерен сдаваться. Здесь есть фонд евреев – бывших заключенных советских тюрем. Я был там, рассказывал о тебе, мне обещали всяческую помощь и поддержку при условии, что удастся доказать, что в тебе есть хоть капля еврейской крови. Помнится, ты не исключал этого и даже на этом настаивал, когда я слишком уж на евреев наезжал.
О твоей матери говорить не приходится, вся надежда на отца. Кто он?
Только не говори, что на фотографии, которая висела в твоей комнате, именно он. Это актер Евгений Урбанский на съемках какого-то фильма про геологов, я всегда это видел и тебе на это намекал, но ты не слышал. Кстати, если бы Урбанский был твоим отцом, с этим не было бы никаких проблем, ведь он – наш.
Дай зацепку, старик, или хотя бы намек, а там мы постараемся доказать.
Буду откровенен, в этом единственная твоя надежда.
Здесь все свое, в том числе и Новый год. По еврейскому летоисчислению сейчас 5762-й год. Я помню, как ты ждал «нашего» двухтысячного года, с только тебе присущей искренностью, что вызывало у меня иронию и насмешку. Я здесь практически не пью, но в ночь, когда в России встречали двухтысячный год, выпил в одиночестве бутылку водки. Я пил за тебя и был с тобой, друг.
Ну вот, пожалуй, и всё.
Привет от Хавы и Аарона.
Они знают тебя по моим рассказам и любят.
Держись там, а я тут сажусь за иврит, отношения с которым у меня никак не складываются.
Но кое-что могу уже прочитать и даже написать.
Например вот это:
Если есть в тебе хоть капля еврейской крови – переведешь и поймешь. И меня поймешь тоже…
Твой друг Гера
Местечко Адей-Ад, месяц шеват 11-е, 5762 года от сотворения мира
P. S. Расскажу анекдот, как раньше. Приезжает ваш Президент к нашему, и тот ему показывает комнату связи, из которой он с другими сильными мира сего по телефону разговаривает.
– Вот с этого аппарата я с генсеком ООН беседую, с этого – с американским президентом связываюсь, а с этого вам звонил.
А аппараты – последнее слово техники! И вдруг наш, ваш то есть, видит на стене допотопный телефон без диска, с трубкой, изолентой перемотанной.
– А это с кем?
– Этот? С Б-гом.
– Что ж вы, для связи с Б-гом не можете получше аппарат завести?
– А зачем? Местный…
Местный…
Часть четвертая
Душа и дух
Ты любил жизнь, как любит ее человек, чья любимая песня так прямо и называется: «Я люблю тебя, жизнь», убежденный к тому же, что именно эта песня должна стать гимном нашей страны – любил, но не испугался стремительно приближающейся смерти, когда из разорванной височной артерии стала вырываться твоя напористая ярко-алая кровь, выплескиваясь с каждым ударом сердца на серую захватанную простыню, отделявшую парашу от камеры, не вспомнив при этом о своей жене и ребенке, друге и матери, знакомых и сослуживцах и тем более о той, кого безосновательно считал своей любовницей, а также о следователях и адвокатах, сокамерниках и надзирателях, о журналистах, которые писали о тебе в газетах, и о читателях тех газет – о всей той бесстыжей, бессовестной толпе, что пялилась на тебя с презрительным любопытством, посреди которой стоял ты, как голый в кошмарном сне; и про Родину не подумал, и Бога не помянул – с сочувствием и жалостью, с удивленным сочувствием к себе и жалостью ты подумал лишь о том, что теперь уже точно не сбудется твоя детская мечта и тебе не доведется отпраздновать встречу двухтысячного года так, как представлялось…
Испугался ты позже, когда тебя чудом спасли: в тот момент в тюремной больнице находился известный московский хирург, который сделал операцию на венах крупному уголовному авторитету, разумеется, за большие деньги. Твою артерию он сшил бесплатно, матерно поругиваясь и поглядывая на большие настенные часы, а потерянную кровь компенсировала кровь донорская.
И, испугавшись смерти, стал бояться жизни.
Устав от формальных допросов, испытывая щемящую тоску от однообразного и неизбежного общения с сокамерниками, не радуясь малявам, в которых родные и близкие укоряли тебя и поучали, не пытаясь при этом даже приблизиться к испытываемым тобой страданиям – ты хотел теперь жить так, чтобы тебя никто не видел, никто не слышал, никто не знал…
Жить, но не быть.
Не быть, не быть, не быть!
Спрятаться, скрыться, нигде не числиться…
Это и на воле почти никому не доступно, разве что бомжам, а пребывающему в казенном доме за решеткой и подавно, но, что удивительно, за годы испытаний это удалось тебе по меньшей мере трижды: в общей набитой по самый затвор камере Бутырки ты научился уходить, погружая свою душу в величественное и губительное одиночество – раз; никто так и не узнал, да и мы до сих пор не знаем, где был ты, с кем общался и чем занимался во время своего нашумевшего на всю Москву побега – два; а обиженные «Ветерка» так тебя законспирировали, что отыскать своего главного героя среди невольников и насельников ИТУ 4/12-38 я смог лишь к концу подробного многосотстраничного повествования – три.
Я искал тебя, Золоторотов, искал на продуваемых шальным ветром сирых и убогих пространствах «Ветерка» среди сирых и убогих его сидельцев, и мое сердце замирало от страха и восторга!
Ведь ты мне нужен, нам нужен, можно сказать жизненно необходим, если жизнь, вопреки сложившемуся ныне мнению, не только жрачка и ржачка; нам должно знать то, что знаешь ты, и понимать то, что понимаешь ты, так что извини (извините) – чтобы разобрать и прочесть твой оставленный во времени и пространстве короткий, но петлистый след, нам придется вернуться к началу, ковыряя на ходу болячки, в том числе и эту, на виске…
