Он много выпил, но не был пьян. Сильно ошибались полагавшие Сэммикинса человеком сговорчивым, мягким. Сейчас его трясло от досады на свою косвенную причастность к сбою в речи.
— Честное слово, они мизинца его не стоят. Знавал я его однополчан. Говорю вам, он храбрейший человек.
Я сказал, что в храбрости Роджера никто не сомневается.
— Кто этот тип, черт его возьми?
— Какая разница? — ответил я.
— Небось полковник-интендант. Хорошо бы его поганые слова ему же в глотку и затолкать. А вы говорите — какая разница!
Я выразился в том смысле, что обвинение, в нелепости которого уверены как сам обвиняемый, так и свидетели, необидно априори. И задумался: полно, как же необидно? Зато Сэммикинс поостыл. Нет, понял я, по собственному опыту знаю — нелепые обвинения ранят порой больнее обвинений обоснованных.
В молчании мы свернули за угол, секунду помедлили, оглядели монумент в память пожара 1666 года, черный на фоне густо-синего вечернего неба. Было довольно тепло, дул юго-западный ветер. С Артур-стрит мы вышли на Аппер-Темз-стрит, держась параллельно верфям. Над пустырями, где после бомбежек теперь уже почти двадцатилетней давности по-прежнему рос один иван-чай, сверкнула река, плотно окруженная пакгаузами, утыканная зловещими в сумерках подъемными кранами.
— Он великий человек, — бросил Сэммикинс.
— Что вы разумеете под этим определением?
— Неужели и вы его теперь не поддерживаете?
Я говорил беззаботным тоном, а зря — Сэммикинс как был на взводе, так и остался.
— Видите ли, Сэммикинс, я ради него всем пожертвовал. Я и сейчас куда больше рискую, чем прочие его приятели.
— Знаю, знаю. И все-таки он великий человек, черт его побери.
Сэммикинс улыбнулся открыто, дружелюбно. Мы шагали переулком, теперь странно просторным за счет лунного света.
— Моя сестра хорошо сделала, что вышла за него. Решилась в свое время — и пожалуйста: обеспечила себе счастливый брак и детей. Только, знаете, я всегда считал, она выйдет за одного из нас. Молодец Каро, что не оправдала моих ожиданий.
Определение «один из нас» вырвалось у Сэммикинса против воли — таким же манером, должно быть, выразился лет сто назад его прапрадед относительно замужества сестры — дескать, я-то думал, она выйдет за джентльмена. Несмотря на восхищение Роджером, в Сэммикинсе говорил сейчас прапрадед. Фокус моего внимания, однако, сместился на другую деталь: Каро беспокоится о брате куда больше, чем он о ней, любит его до самозабвения. Впрочем, и Сэммикинс любит Каро, а все-таки применяет к ее семейной жизни определение «счастливая» — совсем как их окружение, та же Диана, из окна наблюдающая чету Квейф у себя в саду, или сторонники Роджера на официальном ужине. А ведь и Диана, и Сэммикинс не понаслышке знакомы с обществом, где лоск благополучия — исключительно внешний. Я слушал разглагольствования Сэммикинса о замужестве сестры — и думал об Эллен, как она сидит в своей квартирке тут же, в Лондоне, одна-одинешенька.
— У Каро — дети, — с горечью продолжал Сэммикинс. — А я засохшая ветвь на семейном древе.
В первый раз Сэммикинс вслух себя пожалел — и в первый раз употребил цветистое литературное выражение. Как показало время, и в последний.
Нежелание Сэммикинса вступить в брак активно обсуждается в определенных кругах. Сэммикинсу за тридцать; на свой лад он очень недурен. Не вылезает из долгов — отчасти потому, что постоянно играет, отчасти потому, что распоряжаться причитающейся ему частью наследства сможет только по смерти отца, — и не оставляет попыток подобраться к деньгам несколько раньше. Конечно, рано или поздно Сэммикинс вместе с графским титулом унаследует и огромное состояние; следовательно, ныне он один из самых завидных женихов. Диана с безжалостностью, свойственной жителям двадцатого столетия, заметила, что Сэммикинс не такой, как все. Поговаривают, он питает слабость к юношам.
Это весьма вероятно. Подозреваю, что Сэммикинс принадлежит к тем сравнительно молодым людям (каковых на поверку довольно много), к молодым людям столь же буйного темперамента, что затрудняются насчет собственной ориентации, однако, предоставленные сами себе, определяются не задумываясь, как и натуры попроще. Половинчатый опыт, все чаще убеждаюсь я, куда хуже, чем отсутствие опыта; неполные знания — хуже полного невежества. Поспешите с выводом насчет гомосексуальности, озвучьте этот вывод на основании одного-двух случаев — и юноша нацепит ваш ярлык и станет его носить. Скажите юноше, что ему на роду написано быть белой вороной, и он таковою станет, а слова ваши прольют ему на фрак дополнительную порцию известки. Единственное, чем можно помочь такому человеку (к этому выводу я очень трудно шел), — молчание. Вот почему я совсем не хотел, чтобы наша с Сэммикинсом беседа вышла за рамки поверхностно-приятельской. Вот почему не желал не только сам откровенничать, но и выслушивать откровения Сэммикинса. Вот почему обрадовался (правда, не без ощущения легкой обиды за неудовлетворенное любопытство), когда Сэммикинс, после еще пары-тройки расплывчатых жалоб на жизнь, деревянно хохотнул и сказал:
— Ну да ладно, плевать.
И немедленно предложил зайти в известный игорный клуб. Я отказался. Тогда Сэммикинс стал уговаривать меня заглянуть в «Праттс» и повеселиться как следует. Нет, сказал я, Маргарет ждет.
— Давайте хоть пройдемся, кости разомнем, — не сдавался Сэммикинс. В голосе звучало презрение — очевидно, к моей мелкобуржуазной привычке спать по ночам. Сэммикинс не хотел оставаться один.
Мы шли по улочкам старого Сити. С Дакс-Фут-лейн виднелся купол собора Святого Павла, а рядом, словно они и в самом деле к собору примыкают, — шпили церкви Дика Уиттингтона[12], в лунном свете особенно ярко-белые, словно глазированные. Лондонский Сити, в формальном своем смысле, противопоставленный великому непостижимому городу, ни для меня, ни для Сэммикинса практически ничего не значит, не вызывает особых воспоминаний. Я в этом районе никогда не работал и вообще попадаю сюда только проездом на Ливерпульский вокзал. И все-таки нечто в городском пейзаже играло шутки с нами обоими. Что? Огромный купол собора? Послевоенные руины? Пустынность улиц? Чужое прошлое, усугубляемое лунным светом, так называемая память крови, всегда грешащая романтизмом? Нечто играло с нами шутки — не только с Сэммикинсом, но и со мной, более трезвым и менее импульсивным.
Мы миновали Тринити-лейн и повернули направо: собор Святого Павла словно выскочил нам навстречу, перегородил путь, серый от черной копоти поверх побелки.
— По-моему, Роджер прав, — поддержал Сэммикинс. — В новой войне человечество не выживет.
Я кивнул.
Он резко повернулся ко мне:
— Разве это так важно?
Он говорил совершенно искренне, у меня не хватило духу что-нибудь съязвить. Я спросил только:
— Что же тогда важно?
— Нет, это я задал вопрос. Разве хоть кто-то из нас верит в важность человеческой жизни? Если начистоту говорить?
— В таком случае для нас надежды нет.
— Пожалуй. Я вот о чем: вам не кажется, что мы попросту лицемерим? До какой степени каждый из нас любит людей — по большому счету любит?
Я не нашелся что ответить. Спокойно, трезво, грустно Сэммикинс продолжил:
— Вот вы лично любите людей? Родные и друзья не считаются. Давайте отвечайте. Только честно.
Я выдавил:
— Да, я люблю людей. Во всяком случае, хочу любить. Всех. Все человечество.
— А я вот не люблю, — пробормотал Сэммикинс. — Мне случалось отнимать человеческую жизнь; думаю, и опять смогу, если надо будет. Конечно, кое-кто и мне дорог. Но чтобы все человечество? Если честно, я бы за человечество и гроша ломаного не дал. А солидарно со мной куда больше народу, чем нам с вами нравится думать.
Глава 6
Парламентский запрос
Заголовки в прессе, появившейся на следующий после ужина в Гильдии рыботорговцев день, отличались вызывающим простодушием. Консервативная «Дейли телеграф» писала: «ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ — ПЕРВОСТЕПЕННУЮ ЗНАЧИМОСТЬ». Далее, более мелким шрифтом, шло: «Солдат незаменим. Резкая речь министра». Не настолько консервативная «Таймс» подхватывала: «БЕЗОПАСНОСТЬ ПРЕЖДЕ ВСЕГО. Мистер Р. Квейф высказался о мировой угрозе». «РАСПРОСТРАНЕНИЕ АТОМНОГО ОРУЖИЯ: сколько государств сумеют создать бомбу?» — вопрошала центристская «Манчестер гардиан». «ШАНС ДЛЯ КОРОЛЕВСТВА: мы лидируем в разработке атомной бомбы», — успокаивала «Дейли экспресс», периодически сочувствующая консерваторам. «СКОЛЬКО МОЖНО ПЛЕСТИСЬ В ХВОСТЕ У СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ?» — возмущалась коммунистическая «Дейли уокер».
В целом комментарии оказались дружелюбнее мною ожидаемых. Я даже подумал — речь скоро забудется. Мы с Роджером вместе просматривали прессу и только успевали вздыхать с облегчением. Мне казалось, Роджер, как и я, чувствует некий эмоциональный спад.
