— Вполне справедливо, — отреагировал Роджер.
Коллингвуд вздрогнул, обхватил столбик для балдахина.
— Совершенно согласен. — Он ни к кому конкретно не обращался, паузы делал — будто с листа читал, то есть в самых неожиданных местах. Зато авторитетности было не отнять. — Если я вас обоих правильно понял, наши точки зрения не слишком разнятся. Кейв говорит, мы должны определиться. Не возражаю. Мы должны выяснить, не имеет ли какая-либо из этих сил влияния на нашу партию. Неоправданные ожидания от нее неприемлемы. Я не считаю себя вправе давать Квейфу советы. Я советов принципиально не даю. И никогда не давал. — Об этой своей привычке Коллингвуд говорил как о высшей человеческой добродетели. — Однако на месте Квейфа я бы некоторые проекты до лучших времен приберег. Я бы в сложившихся обстоятельствах их не разворачивал; я бы подождал, пока они у нас пройдут. Причем пройдут с триумфом, для них неожиданным. Однако я бы и не увлекался. Совершенно незачем, чтобы в законопроекте появилась информация, какие именно виды оружия немедленно снимаются с производства. Да, я бы на месте Квейфа не порол горячку. — Коллингвуд по-прежнему обращался к стене. — На месте Квейфа я бы еще вот о чем не забывал. У меня ощущение, что партии необходим лидер. Да и стране тоже. Людям хочется чувствовать, что они делают нечто новое. У меня ощущение, что, если их возглавить, повести за собой, они лидеру многое простят. Может, не все его действия одобрят, зато многое и простят.
Странная речь, думал я и когда слушал, и позднее. Львиную долю составляют общие фразы, не зловещие, но и ни к чему оратора не обязывающие. Зато заключительная часть весьма далека от принятой формы. Коллингвуд, похоже, провоцировал Роджера на риск. А если так, значит, он человек опасный — разумеется, в пределах своих полномочий. Раньше меня подобные мысли не посещали. Не слишком ли Коллингвуд напирал на необходимость риска? Вроде искренне говорил. Что он хочет от Роджера? Он уже оказывал Роджеру услуги, отнюдь не медвежьи. Может, дело в личной симпатии? Вообще-то людям вроде Коллингвуда личные симпатии и антипатии чужды по определению. Я так и не пришел к однозначному выводу ни относительно его чувств, ни относительно их отсутствия.
Мы с Маргарет уезжали на следующий день сразу после чая. Погода не переменилась. Как и вдень прибытия, тонкий дымок казался написанным темперой и пахло сжигаемыми листьями. Диана одна вышла нас проводить, долго махала вслед.
Таким образом, выходные в Бассете прошли под знаком личного горя и дурных предчувствий. Казалось бы, усевшись в такси, я должен был испытать облегчение, но нет — на душе скребли кошки. Отчасти я знал, почему они скребут; впрочем, знание это их не утихомиривало, а провоцировало еще методичнее работать когтями. Вот так же в детстве я возвращался с каникул — не зная, что ждет меня дома, не зная, чего на сей раз бояться.
Глава 5
Проповедь Рыботорговцам
Помещение, где собрался комитет, выходило окнами на Монетный двор; лил дождь. За черепом Коллингвуда, в окне, трепетали листья платана, уже тронутые непогодой. Я заметил: в Бассете, под балдахином, Коллингвуд сидел с тем же сознанием собственной весомости, как нынче — в председательском кресле. С министрами разговаривал сугубо официально. С Дугласом Осболдистоном обращался как с лакеем, на что Дуглас никак внешне не реагировал, а в голову и подавно не брал. Впрочем, дело у Коллингвуда шло: от темы министры не отклонялись, спорили лишь умышленным попустительством председателя и нечасто. Коллингвуд явился для проверки основных положений и формулировок пресловутого законопроекта, или, по его выражению, для «подведения баланса».
Что устраивало Роджера. Все шло не совсем так, как мы предполагали нынешним летом, еще до того как кристаллизовалась оппозиция. Нет: предложенный Коллингвудом способ давал Роджеру определенную свободу в выборе тактики. Казалось, совещание под балдахином заставило Роджера и Коллингвуда заключить некую сделку. Однако я точно знал: ни за двое с половиной суток в Бассете, предшествовавших этому совещанию, ни после него они наедине и словом не перемолвились. Под балдахином было достаточно сказано. Роджер и Коллингвуд оба понимали, что теперь произойдет; понимали это и мы с Монти Кейвом. Именно так дела делаются — без интриганства (ну или почти без), обычно без предварительных заготовок. Картина вообще сильно отличается от той, что рисуют в воображении люди циничные и заурядные.
Осболдистон, отнюдь не циничный и далеко не заурядный, понял бы смысл происходящего без комментариев, если бы присутствовал на совещании под балдахином. А так он опешил. Правда, всего на секунду. Просто он от своего министра более эффектных действий ожидал. Вообще-то Дуглас эффектов не любит, особенно на бумаге. Теперь ему стало ясно, что законопроект заполнится деталями. И он успокоился.
Гектор Роуз, однако, несмотря на мигрень, уловил в моем отчете стойкий запах компромисса.
— Дражайший мой Льюис, я смутно припоминаю сделанное мною предупреждение о начатой заточке ножей. Неужели вас так и не посетила мысль, что наше начальство довольно легко спугнуть?
Роуза явно удовлетворил собственный сарказм. Я поведал подробности совещания, которое Роуз, если бы не мигрень, непременно почтил бы своим присутствием. Министр авиации, доложил я, точки зрения не изменил, что многократно и на все лады озвучил. Роуз кивнул. Пройдет месяц, а то и два, прежде чем будет завершен законопроект; с этим все согласны. К тому времени, будничным тоном заметил Роджер за несколько минут до конца совещания, он, Роджер, сможет огласить свои заключительные соображения.
— А они что? — поинтересовался Роуз. — Выглядит-то, милый мой Льюис, как ловкий маневр по умыванию рук. Вы не находите?
Впрочем, и Роуза, и многих других весьма озадачила парламентская речь, произнесенная Роджером через две недели. Задолго до бассетских выходных Луфкин заставил Роджера связать себя настоящим обязательством. Не знаю, может, Роджер после воззвания Коллингвуда передумал. А может, решил воспользоваться этим случаем, вместо того чтобы выступать на телевидении. Не исключено, что имела место случайная связь Коллингвуда с Луфкином; она-то и подвигла Роджера на речь, позднее получившую эксцентричное название Проповеди Рыботорговцам.
Лорд Луфкин — Рыботорговец. Не в том смысле, что торгует рыбой, и не в смысле гамлетовском. Нет, Луфкин обладает выдающейся способностью объединять два смысла. Он никогда не одобрял наследственного пэрства и, однако, сам наследственное пэрство получил. Точно так же он питает презрение к гильдиям. Смешно, говорил Луфкин, едва не брызгая ядовитой слюной, ассоциации бизнесменов брать название старинного ремесла или промысла, с каковым ремеслом или промыслом их деятельность даже рудиментарно не связана; постыдно устраивать ужины на деньги, заработанные честными тружениками. Какой-то средневековый фетиш, ей-богу, язвил Луфкин. Атавизм, с загадочным видом пояснял Луфкин, — так мог бы пояснять Джон Нокс[11] в дни, когда менее обычного бывал нерасположен к Марии Стюарт. Впрочем, эти соображения не мешали Луфкину искать где глубже — и найти в Гильдии рыботорговцев. В тот год он сподобился должности старшины гильдии. Практически каждый магнат ухватился бы за столь почетные обязанности — Луфкин не выказывал ни малейшей радости по поводу обязанностей как таковых. А радовался он, пожалуй, только одному — что своей персоной не допустил до должности другого претендента.
Обязанности Луфкин исполнял на совесть, поэтому и пригласил Роджера отужинать по случаю Михайлова дня и взял на себя организацию его выступления. Поэтому и стоял в тот ноябрьский вечер в просторном холле, облаченный в темно-красную, отделанную мехом мантию эпохи Тюдоров, в окружении прочих Рыботорговцев, также в мантиях, правда, не в таких впечатляющих и с не столь ценным мехом. Над пышным воротником торчала голова, небольшая, коротко стриженная, современная до комизма. Луфкин, воплощенное радушие, с энтузиазмом тряс гостям руки.
Предшествуемый выносом жезла, Луфкин повел гостей в холл, где накрыли столы. Холл в целом походил на те, которыми оснащают колледжи, разве что был просторнее; ужин в целом также походил нате, которые устраивают в колледжах, разве что еды было больше. Роджер сел за высокий стол, по правую руку от Луфкина. Меня задвинули между утонченным банкиром-реакционером и парламентским секретарем от лейбористов, куда менее утонченным, но настроенным почти столь же реакционно. Я мало кого знал из присутствующих — правда, далеко напротив меня мелькнул Сэммикинс с бокалом. Еда и напитки были неплохи — впрочем, не настолько неплохи, чтобы ради них выходить из дому. Роджер собирался использовать сборище для прощупывания общественного мнения. Рукописи его речи я не читал, ничего особенного не ждал — иными словами, не настроился должным образом. Тему разговора с банкиром удалось переменить — с Южной Африки, о которой банкир рассуждал как нетипично нетерпимый африкандер, на немецкие переводы Достоевского, по части которых банкир, не в пример мне, оказался отлично подкован.
