Кругом была бесплодная, прожаренная степь, скупая и непроницаемая; белые колодцы, развалившиеся лачуги, ослы, водокачки, высохшие травы, пасеки, ощипанные пальмы. Стоило на мгновение поднять глаза вверх, как тотчас же ты начинал чувствовать себя узником, навеки заключенным между этим небом и камнями, незваным гостем в этом пустынном и мертвом мире, который мог показаться карой господней, а на деле был создан трудом человеческих рук, — ибо кто же еще насыпал земляные террасы на этой неблагодарной земле, вскрыл пасти шахт, которые в безграничной усталости зияли на солнце? Этот мир был создан безымянным трудом многих поколений и затем оставлен людьми по причине, теперь уже никому неведомой и ими, покорными обитателями этого мира, забытой; заброшенная земля, пустыня без облаков и без птиц, точно отгороженная от всего на свете гигантским стеклянным колпаком. Дорога была глинистой, иссохшей, и машина обдала тучей пыли двух жандармов на велосипедах. Дом, где помещалось жандармское управление, стоял на самом верху холма, квадратный и массивный на фоне этого безжизненного пейзажа. Шоссе то и дело ненадолго вырывалось к морю, и по временам щебенка дороги отсвечивала, слепя глаза.
Долорес, щурясь от солнца, смотрела по сторонам; у перекрестка Эль-Канталь свернули вправо. Пятна солнечного света играли на поверхности воды, и пляж лениво тянулся между двумя скалистыми мысами. Машина затормозила; несколько женщин гуськом двигались по жнивью, по самому солнцепеку, прикрываясь выгоревшими, унылыми зонтиками. Наверное это были жены жандармов, — некоторые на руках держали детей; дойдя до моря, женщины вошли в воду, как были, одетыми, так и не выпуская из рук раскрытых зонтиков; они громко визжали, придерживая разлетавшиеся юбки. Долорес разделась в машине, а Антонио лег на песок лицом кверху и закрыл глаза.
Солнце падало тяжелым потоком на плененную землю, отражалось в синем, спокойном море. Долорес энергичным брассом доплыла до скал и, вернувшись на берег, стала рассказывать Антонио, как она беспокоится за Альваро и как ему трудно живется.
— Когда он ушел из Франс Пресс, я даже обрадовалась. Мне казалось, поездка на Кубу встряхнет его… А теперь не знаю, что и думать.
— Почему вы не вернетесь в Испанию? — спросил Антонио.
Она молчала, и Антонио, отвернувшись, задумчиво стал рассматривать строгие и голые контуры холмов, далекие выжженные горы, бесцветные сверкающие вершины.
— А ты, как ты?
— Сама видишь, — ответил Антонио. — День да ночь — сутки прочь. Дни идут, а жизни нет. Сплошное ожидание.
Это был не пляж, а настоящая жаровня. Несколько раз они, не прерывая разговора, окунались в море и потом, не двигаясь, лежали на солнцепеке. Когда жара спала, они вернулись в машину и, сидя на липких, горячих сиденьях, поехали дальше, к месту, где ловили тунца.
Снова вокруг расстилалась степь, раскаленная и страдающая от жажды: пятна белесого грунта, скалистые островки, охряные холмы, каменистые откосы, горы, похожие на животных, приготовившихся к прыжку. Слева стеной поднималась на горизонте громада мыса, и домишки лепились по склону, зажатые с одной стороны жнивьем, с другой — морем. Весь разбитый понтонный причал отважно уходил вдаль по прозрачной воде. В прошлый раз Антонио с Альваро прожили неделю среди людей, занимающихся ловлей тунца, и на рождество в камеру тюрьмы «Модело» пришла открытка из Калабардины.
Машина двигалась, объезжая выбоины на дороге; из-под колес торопливо разбегались куры. Старики и ребятишки сидели в холодке; любопытные выглядывали посмотреть на машину. Древняя нищета юга с ее извечным шлейфом из голых ребятишек, экскрементов и мух, казалось, стала еще страшней, и мысль о том, что он с пустыми руками явится к своим друзьям (неужели они так и умрут, не дождавшись своего часа и не узнав, ради чего они родились на свет, не получив однажды завоеванной и почти сразу же утраченной возможности существовать, жить и, в конце концов, просто именоваться человеком?), обескураживала Антонио. Но его уже узнали, и, когда они вышли из машины, молодые ребята стайкой окружили их.
— Антонио, — к нему обращался стройный юноша, похожий на мавра. — Вы меня помните?
— Да, — неуверенно ответил Антонио.
— Я сын Таранто. Когда делали фильм, вы жили у нас в доме…
— А, теперь вспомнил. У тебя еще был черный пес, и ты хотел стать адмиралом.
— Да, сеньор. Пса уже нет. В прошлом году он взбесился, и сержант прикончил его из винтовки.
Они пошли на причал, сопровождаемые свитой ребятишек. Паренек шел, опустив голову и засунув руки в карманы. Он сказал, что накануне за один только выход поймали больше трехсот арроб тунца.
— А как твои приятели? — спросил Антонио.
— Одни ребята в Германию уехали, другие — работают, как я — в поле… В море теперь ходят одни старики.
— А отец продолжает рыбачить?
— Продолжает. Как только узнает, что вы тут, сразу примчится. На прошлой неделе он как раз вас вспоминал.
— А мать как?
— Она как всегда. Хотите ее повидать?
Долорес ответила за него, и они направились к первому ряду домов. В тени, подпирая дверные косяки, невесело беседовали вечные безработные. В баре жандарм в рубахе без мундира и в альпаргатах играл в домино со стариком. Ребятишки все еще шли за ними, предугадывая каждое их движение, и Антонио слышал, как один шептал другому: «Это французики, которые делали кино».
Жена Таранто, видимо, уже знала, что они придут. Чтобы прикрыть замызганную, штопаную-перештопаную кофточку, она кокетливо, точно шаль, накинула на плечи скатерть с бахромой. Детишки — четверо-пятеро — упрямо цеплялись за ее юбку, а как только вошли посторонние, разбежались и спрятались за старой занавеской, скрывавшей кровать.
— Господи, ну и срам! — сказала женщина. — Ни секунды на месте не постоят.
Она усадила гостей на два камышовых стула, а сама со старшим сыном устроилась на ящиках. Убогие олеографии и рекламные плакаты выглядели на этих стенах неуместно яркими. Смуглый мальчишка то и дело выглядывал из-за тряпки, расплываясь в белозубой, до ушей улыбке; у него была веселая и лукавая рожица чертика из коробочки.
— Поди-ка сюда, — приказала мать. — А не то выдеру.
Угроза не оказала никакого действия, и, пока они разговаривали, чумазая, смешливая рожица то и дело показывалась из-за занавески. Мысленно Антонио вновь переживал приготовления к съемкам того фильма, тогдашние разговоры и споры, словом, все те плотно заполненные дни, которые предшествовали катастрофически окончившейся поездке в Йесте. Жена Таранто подала им стакан подслащенной воды и спросила, не хотят ли они есть.
— Нет, спасибо, я не голоден.
— А сеньора?
— Тоже нет.
— Если вы хотите ехать на промысел, мы можем нанять лодку, — сказал юноша.
— А как море?
— Разве не видели?
— Мою приятельницу быстро укачивает.
— Не беспокойтесь, — сказал парнишка. — Море гладкое, как масло.
Они попрощались с хозяйкой — пришлось пообещать, что они обязательно зайдут на обратном пути; — и Антонио договорился о цене с хозяином лодки. На улице под навесом женщины старательно потрошили рыбу и, промыв ее в котле, складывали в ящики со льдом. Другие сортировали на земле икру, молоку и печень. Мухи жадно копошились в свернувшейся рыбьей крови, и в тихом, словно пронизанном светом, воздухе плавал запах пустоты и смерти, вперемежку с запахом рассола, смолы и еле уловимыми испарениями вара.
Сын Таранто вставил весла, а Долорес с Антонио устроились на корме. Чем дальше они отплывали, тем меньше становилось селение, а ребятишки все махали им руками. Солнце упорно держалось в небе, до бесконечности множась в бликах морской ряби. Пока парнишка греб к мысу, они смотрели, как солнце блестело на буйке, и, точно домовой, плясало на влажном песке; вот оно подмигнуло из осколка стекла, окружило сиянием мелькнувшую в воздухе птицу, рассыпало по воде пригоршни сверкающих блесток и, не удержавшись на поверхности, стало тонуть в море. Движением подбородка сын Таранто указал в сторону пустынных пляжей и сказал, что осенью здесь начнут строить отель для немцев.
— Они едут сюда, а мы уезжаем к ним. Так и сержант сказал: человек никогда не доволен тем, что имеет.
— За солнце денег не берут, но за деньги можно получить солнце, — сказал Антонио.
— Только из Калабардины уехало больше десяти человек. Молодые не могут прожить морем. Как только мне выправят бумаги, я в тот же день вскочу в первый попавшийся поезд, и ноги моей здесь больше не будет.
— А что отец говорит?
— Отец стар и смирился. Но я не хочу пропадать здесь, как он. Не найду работы в Барселоне — уеду за границу.
— А в армии отслужил?
— Нет, мне в марте срок. — Парнишка помолчал несколько секунд. — Если у вас есть знакомый хозяин за границей, черкните ему несколько слов. Напишите, может, ему нужны люди. Через два года я буду свободен и готов делать все, что потребуется.
