Тихо здесь. Дворик совершенно преобразился. Убийственный стандарт, офисная стерильность. На соседней скамейке сидел папа с девочкой лет пяти на коленях. Он неумело, но старательно заплетал ей косичку, и видно было, как ему трудно. А дочка смотрела в пространство, болтала ножкой в белом носочке и что-то напевала.
Марина вынула сигареты.
И тут зазвонил мобильник. Ирка. Только Марина раскрыла рот, чтобы наконец сказать ей, что они на самом деле рады и помогут всем колхозом, только собралась выдать эту заготовленную бодрую фразу, как услышала:
— Тетя Марина, вы маму успокойте, что завтра опять не приду. Полежать надо. Я аборт сделала…
Папа с девочкой удалялись, размахивая сцепленными руками в такт песенке…
Как-то встретилось в рукописи. Ученики хохочут над задачей: «Баба копра массой m1 = 830 кг падает на сваи массой…» А училка ярится: «Что смешного? Вот копер, а у него есть баба». Я, конечно же, слышала и даже видела этот механизм, но стало интересно, что за дурацкое название. Под рукой был словарь Даля: «Копер — м. козлы для бойки свай: чугунная баба подымается через каток, калитку, вручную или воротом, и падает на сваю; в первом случае канат (лопарь) кончается кошками, пуком веревок; второй вид зовут копер с полундрой». Действительно обхохочешься: баба, козлы, кошки, лопари, полундра… Но совсем не смешно было, когда мы переехали в новый дом, а старую нашу хрущобу, видную из окна, стали рушить этой самой бабой копра. С ужасом мы смотрели на кафельные срезы ванных, обнажившиеся куски стен с розовыми в цветочек обоями, силясь не считать этажи, чтобы не угадать свое погибающее жилье.
Накануне переезда, в последнюю ночь, в разгромленной квартире, набитой ящиками и тюками, мне приснился сон. Как будто ко мне ночью влезли грабители, а я даже не могу встать и спугнуть их, потому что лежу под одеялом абсолютно голая (что, кстати, было правдой — сплю всегда голая, терпеть не могу всяких ночных рубашек, а тем более пижам).
Но тогда даже Наде не рассказала — обеим не до того было, она назавтра переселялась, в наш же подъезд, этажом выше.
Для меня это был первый в жизни переезд: как сюда перебирались из коммуналки, по малолетству я не запомнила. Когда узнала, что прадед был хозяином той огромной квартиры, самого дома уже не было. То есть он стоял в тех же границах, может быть, на том же крепком старинном фундаменте, закованный в панцирь из бетона и серо-свинцового стекла, ощетинившись коваными козырьками дверей и отгородившись от мира металлическими жалюзи подземной автостоянки. Я — горе-наследница, правнучка, не помнящая родства, мало интересующаяся корнями. Не испытываю никакого возмущения и горечи по поводу утраченной недвижимости и прочих богатств, не проклинаю большевиков, не жажду мести.
Упаковывала книги и наткнулась на полузабытое. У нас дома невесть откуда была маленькая книжечка без обложки, но профессиональной рукой переплетенная в веселенький цветастый ситчик. Владислав Ходасевич «Путем зерна». Раритет — тираж 800 экземпляров. Издана в Петрограде, а вот в каком году, узнать было долго мне не по зубам: длинный ряд прописных латинских букв заслонял значение. По-старомодному: MDCCCCXXI, что на привычном языке означало 1921. И я, как гимназистка в альбом или как мои сверстницы в украшенные бантиками и принцессами в кринолинах тетрадки каллиграфическим почерком с легким наклоном вправо слащавые вирши Эдуарда Асадова или в лучшем случае Есенина, переписывала в блокнот:
В заботах каждого дня
Живу — а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня…
И то, что под стихами стояла дата «1917», особенно волновало меня: вокруг революция, а человек пишет такое… Стала листать книжечку, сдувая пыль с хрупких пергаментно-желтых страниц. Наугад открыла, нет — так не бывает!
Здесь домик был. Недавно разобрали
Верх на дрова. Лишь каменного низа
Остался грубый остов…
И точно в настроение:
Где ссорились, мирились, где в чулке
Замызганные деньги припасались
Про черный день; где в духоте и мраке
Привычные супружеские ласки
Беспламенно вершились, где потели
В жару больные; где рождались люди
И умирали скрытно — все теперь
Прохожему открыто…
Пробралась, перешагивая через увязанные коробки, к компьютеру и немедленно отправила e-mail возлюбленному моему, получая удовольствие от переписывания строчек, которые плотно легли на измученную нарушением жизни душу. Ответ пришел через пять минут. Ахматова:
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие.
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Все к лучшему…
Это ж кому рассказать — не поверят, скажут выдуманные, ненастоящие отношения, с жиру беситесь, книжек старых начитались. Но ведь правда! Так совпало: моя тоска (о которой до нашей встречи я и не подозревала) по чему-то возвышенному, красивому с его образом жизни, в который я встроилась легко и естественно.
Так всегда: он мгновенно оказывается на одной со мной волне. И слов не надо. Можно цитатами разговаривать. Или не разговаривать вовсе. А, например, вместе слушать музыку.
Муж признает только «популярную классическую музыку» — шедевры, униженные бесконечным тиражированием. Как в горькой шутке, что Моцарт — это тот, кто мелодии для мобильников сочинял. И еще романсы душещипательные: «Пой, ласточка, пой, дай сердцу покой…» И на мои возражения отвечал с возмущением: «Это же сама Вяльцева!»
Я как-то постановила, что, мол, люблю слушать музыку одна, это дело интимное, поэтому после концертов он встречал меня у метро, никогда даже для приличия не расспрашивая о программе и впечатлениях.
А ходили мы втроем.
Возлюбленный мой покупал два билета вместе, а мне — на ряд ближе: «Люблю смотреть сзади на твой полупрофиль». Единственный, кто был посвящен в нашу странную тайну, — «милый друг», как звали мы его между собой, почему-то избегая имени, был музыковед, и ходить с ним было одно удовольствие. Он знал не только все про всех, но столько вокруг музыки, что она оживала. Обычно мы встречались пораньше и сидели в «Кофемании», прямо в консерватории, где он читал лекцию о том, что нам предстоит услышать.
Когда мы познакомились с возлюбленным моим на презентации книжки нашего «милого друга» о Григе, вышедшей в соседней редакции, меня поразили, как ни банально, его руки, державшие бокал со скверным красным вином, о котором и были наши первые обращенные друг к другу слова. Сам небольшого роста и худощавый, даже костистый, а руки — крупные, с тяжелыми для тонких запястий пальцами. Почему-то я подумала: «Виолончелист» — музыкантов было много. Это самое кисловатое вино уже несколько придало мне несвойственной свободы в общении, и я так и спросила: «А вы виолончелист?» Он засмеялся: «Я вас разочарую. Увы, к искусству не имею никакого отношения. Примазался как старинный приятель героя сегодняшнего вечера. А профессия у меня когда-то почтенная, а нынче немодная. Угадайте!» И я гадала до конца вечеринки, а потом долгую дорогу до метро, а потом с пересадкой до моей станции и три остановки на автобусе. И уже у моего подъезда он сжалился: «Представьте себе, я инженер. Совсем неромантично. Зато я умею чинить электроприборы».
Сколько раз, по два дня ожидая жэковского монтера, я сокрушалась, что не могу попросить его о помощи. А уж когда грянул этот переезд…
Вещи перевозили в два приема. Сначала крупную мебель, расставили, а на другой день на «Газели» — что помельче. Грузчик мне помогал, старался, трогательный какой-то. Я даже его пригласила чаю выпить. К слову сказала, что наследница большой квартиры. Он удивился, что не сокрушаюсь. И тоже разоткровенничался. Признался, что за воротник закладывает, а раньше хорошо был устроен. И неожиданно заговорил высокопарно: «Я знал взлеты и падения, у меня были месяцы, когда я до трех тысяч баксов заколачивал». И все недоумевал, как же это муж меня бросил одну на такое дело — ведь переезд почти что пожар.
Я только улыбнулась в ответ. Потому что, правда, так было легче — сама все делаю и за все отвечаю, и никаких, пожалуйста, претензий.
