В галерее все прошло гладко, и Сергей отправился в фотоцентр, где ему сканировали материалы, нужные для обложек. Молодящаяся дама долго и мучительно выбирала, какие свадебные фотографии стоит печатать. Скорее всего, выдавала замуж дочь. Но Сергей быстро понял, что новобрачные интересуют ее куда меньше, чем то, как получилась на снимке она сама. А парень, вынув из конверта, долго рассматривал одну за другой сценки семейного отдыха: жена, сын лет шести, аквапарк, пляж, пальмы, набережная, базар. Скорее всего, недавние первомайские каникулы в Египте или Турции. Он не мог оторваться от глянцевых картинок, перебирал, вспоминая счастливые дни. Сергею показалось, что парень нарочно держит фотографии так, чтобы было видно стоящим рядом. И такая была в этом трогательная гордость, что Сергей явственно ощутил укол зависти. И сделал усилие, чтобы не впустить в себя все чаще наведывающийся в гости призрак одинокой старости.
Когда он, довольный деловыми встречами, вернулся домой, его встретил запах борща. Заглянул под крышку сковородки — бефстроганов, а на другой — жареная картошка. Сергей стал переодеваться, напевая бессмысленное: «Дама сдавала в багаж купаж, терруар и винтаж…» Винтаж был для рифмы, а сделаться знатоком вин он мечтал, изучил теорию, в застолье мог щегольнуть терминами, глубокомысленно порассуждать о достоинствах дубовых бочек, интриговать всех рассуждениями о «доле ангелов» и со значением рассматривать наполненный бокал на свет. Но, увы, вкуса вин не различал и предпочитал им сладкие ликеры, в чем не признался бы и под пытками.
За обедом не мог отделаться от мыслей о том мужчине в фотоцентре. Пора и ему планировать отпуск. Уезжал он каждый год, но не признавал коротких поездок и экскурсионных путешествий. Быстрая смена обстановки была для него мучительна. В Италии съездил в Рим, Флоренцию, но уже в Венецию не захотел, хотя и было оплачено. Предпочитал провести недели три в одном месте, не тяготясь санаторной размеренностью ритма. Фотоаппарат он никогда с собой не брал. Зачем? Любоваться на себя на старости лет? Но в его семейном альбоме тоже были фотографии, конечно же, черно-белые, уже слегка выцветшие, где он — мальчишка, держа за руки родителей, впервые входит в море. В Анапу они ездили несколько лет подряд, в один и тот же пансионат «от маминой работы». Как это забавно звучит теперь! Ему не надо было доставать альбом — он прекрасно помнил сияющие лица мамы и отца. Еще бы: отдыхают на юге, только-только выбрались из коммуналки, получили прекрасную квартиру — «две изолированные комнаты, кухня семь метров, на пятом этаже с лифтом и балконом». И это смешно! Скоро панельные девятиэтажки, говорят, разделят участь пятиэтажных хрущоб. Лишь бы не загнали далеко, уж очень он ценил пятиминутную близость к метро. От коммуналки его раннего детства тоже осталась фотография: папа, мама и тетя, учившаяся в Москве и прожившая с ними в шестнадцатиметровой комнате пять лет, стоят около наряженной елки. Где она там могла поместиться?! Он хорошо помнил только роспись, странно украшавшую дверь в ванную, — ласточки на проводах. Он любил, когда отец сажал его на плечи, и можно было провести рукой по слегка пыльному раскрашенному стеклу. Еще помнил широкий коридор, как они носились с соседским мальчишкой, от которого в памяти осталось только имя — Колька.
В двадцать лет он остался один. Родители погибли в автокатастрофе. Туристический автобус сорвался с обрыва на Военно-Грузинской дороге. Все насмерть. Громкая была история.
Оттого, наверное, он так и не создал семью: страшился потери. Даже кота боялся завести — звериный век короток. Избегал ходить на похороны, не смотрел новости по телевизору, если по радио сообщали о катастрофах или авариях. Из любви ко всему красивому и несколько высокопарному выписал максиму Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор», — и тем раз и навсегда оправдался.
Сергей тогда учился в Полиграфическом институте. Слегка подогретые комплексом второсортности по отношению к Суриковскому и Строгановке, его однокашники (а каждый из них мнил себя вовсе не оформителем книг, а, конечно же, в первую очередь живописцем) считали неотъемлемой частью этой профессии богемный образ жизни. Сергею не хотелось быть белой вороной, но удовольствия от ночных бдений с кислым вином он не получал и тяготился притворством. Став обладателем квартиры, всячески оберегал ее от чужих визитов, и только сочувствие к семейной трагедии оградило его от всеобщего осуждения. Конечно, жить совсем бирюком он не мог и не хотел. Но за все студенческие годы была только одна, недолго просуществовавшая компания, куда он ходил с удовольствием, и даже пару раз пригласил к себе.
Хлопали друг друга по плечу, называли «старик», «старуха», носили вытянутые, грубой вязки свитера, прибегали с горящими глазами:
— Послушай, это гениально! Белла Ахмадулина, «Не плачьте обо мне, я проживу…»
— Вот так, в двух словах, как Кушнер, никто еще не сказал: «Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще!»
Сыпали цитатами из уже не запрещенного булгаковского романа, упивались «Колыбелью для кошки», конечно же, считая себя людьми одного карасса, передавали из рук в руки еще запрещенного «Доктора Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ» и телефон доверенного мастера, который переделывал рижский приемник ВЭФ так, что он хорошо ловил «вражеские голоса», выстаивали очереди на заезжих знаменитостей, влюблялись, расставались. Кто жил в те годы, помнит…
Сергей мыл посуду, когда раздался звонок, которого он ждал все эти дни.
Когда формальности были завершены и Сергей пошел проводить меднолицего «металлического короля», за которым шествовал шофер с упакованной картиной, тот сказал:
— Нет, так не годится, поехали отметим. Я угощаю.
Чего не хотелось ему, так это ужинать в компании замучившего его хозяина жизни. Болтовня про Кортасара, ленту Мебиуса и мантиссы изрядно утомила Сергея. Но клиент был перспективный, вознамерившийся стать коллекционером и, быть может, даже меценатом. Отказать было бы неразумно.
Они приехали в неприметный подвальчик, каких развелось в Москве множество, где угодливый метрдотель, кланяясь, изрек прямо-таки литературное: «Давненько не бывали у нас», — и после этого весь вечер напоминал сцену из пьесы Островского, наложенную на день сегодняшний, как любят делать современные режиссеры. И роли как по писаному: нищий интеллигент и богатый нувориш.
С точки зрения гастрономической Сергей, передоверивший заказ («Вы лучше знаете здешнюю кухню») меднолицему, был разочарован: Мария Николаевна готовит куда вкуснее. Единственный приятный момент наступил, когда стали выбирать вино. Тут Сергей блеснул, огорошив сомелье несколькими точными вопросами.
— Так вы не только по проблемам искусства, оказывается, можете. Вот теперь я знаю, с кем консультироваться, — впервые за все это время в голосе «металлического короля» зазвучало уважение.
Впрочем, он как-то внезапно и быстро захмелел, незаметно перешел на «ты» и вернулся к прежнему презрительно-снисходительному тону:
— Все ваше «ведение» — болтология чистой воды, на таких дурачков, как я, рассчитанная. Что ты знаешь о жизни? Да ничего. А о науке, которая движет цивилизацию? Думаешь, поди, что физик, изучающий теорию поля, связан с посевной. А у нас в точных науках все без вопросов — гидрид-ангидрид, и конец, мать твою!
Чтобы прервать его монолог, Сергей перешел в атаку и, внутренне ежась, тоже решил на «ты»:
— Ты зря думаешь, что в естественных науках можно игнорировать красоту. Вот мне один физик говорил, что есть потрясающие термины, например солнечный ветер. И, кстати говоря, — он вспомнил, что на работе и надо мягко подвести его к будущим покупкам, — многие технари куда тоньше разбираются в искусстве, чем иные горе-искусствоведы. Ну что, за первое приобретение, за основание новой коллекции, — и тут уж его совсем занесло, — за нового Третьякова!
Выпили. Подошла очередь горячего.
— Рыбу будешь? — спросил меднолицый. — Я на реке рос, с детства рыбу люблю, — и ударился в воспоминания. — Понимаешь, я простой деревенский мальчишка, пока в район в техникум не уехал, в хате под солому жил. Вот ты где вырос? Небось, из чистеньких московских мальчиков? В матроске и сандаликах! По траве босиком если бегал, то в жару, «для здоровья», а я торф рыл в болотах!
У Сергея заныло в затылке. Угадал, гад! Были и матроска, и сандалии. Самая его любимая фотография, где он именно в матроске с родителями в Парке культуры, на фоне чертова колеса. Но тот не ждал ответа:
— Все эти ухваты, горшки и прялки, которыми вы теперь музеи набиваете — ах, народное, ах, старина, — да я в этом жил! А тебе наука, хороший ты мужик, сейчас скажу, только мне процент отслюни за идею. Пора платить за идеи. Ты же питаешься крошками с моего стола: я купил картину, а тебе крохи, — он почему-то тряс перед лицом Сергея кулаком. — Знаешь, что надо собирать? Уходящую натуру! Будет денег стоить через десять лет, еще доживем, как раз капиталец будет под старость. Ищи ручки дверные, шкатулочки всякие, салфеточки бабкины… А мне процент! Крохи с твоего стола мне на этот раз!
